Тюрьма - 14

13-го.

Ночью сильно стреляли под окнами. Только успеваю заснуть — выстрелы; просыпаюсь, дрожа, и долго не могу заснуть. И так до утра.

            Утром узнали, что баронессу Т-ген увели на расстрел. Вспомнила ее грустное лицо, когда заходила, всего несколько дней тому назад.

            Нашла случайно томик Чехова.

Опять по­веяло чем-то далеким и отошедшим.

            Разговоры, разговоры без конца.

            Сегодня из ведра с супом вытащили крысу. Кое-кто из очень небрезгливых ел и после этого. Большинство воздержалось. Прежде давали суп два раза в день. Теперь сократили; нашли, что много кормят, а люди корчатся от голода. Бузя никогда не теряет случая рассказать, что «при Николае» кормили белым хлебом, мясом и давали борщ.

            Мечта всех — съесть хоть один раз за зиму борщ, хоть бы постный, или даже просто кар­тофель. В камере всегда драки из за гущи. Я могу проглотить только жидкость, поэтому наливают мне охотно в кружку.

            Утром заходил молодой врач.  Лицо осмысленное, внимательный. Я бросилась к нему, чтобы разузнать о Кике. Он лечит мужское отделение. Дал хорошие отзывы. От кори поправился, пищу получает от друзей. Сразу узнал, о ком спрашиваю — по молодости лет и по теплому розовому одеялу, которое я в последнюю минуту ему дала.

            В полдень — волнение: записывают всех, сидящих без допроса (Были такие, что сидели полгода и даже год.) Мы поспешили за­писаться. Говорят, что будет ревизия. Боятся членов Рабоче-Крестьянской Инспекции. Сего­дня даже чистили камеру, покропили карболкой. и убрали сифилитичку. Была и есть Россия.

            Все надеются на что-то ... Опять промель­кнули перемены в газетах. Дней пять их совсем не давали. Хороший признак.

            На прогулке все оживлены. Всякий проблеск радости быстро передается в тюрьме. Оля и Лиза, две подруги из уголовных, усердно танцуют перед мужской тюрьмой, как-то особенно переплетаясь. Мужчины восторженно кричат им вслед.

            Оля танцует голая, сверху только тулуп, на ногах валенки. Гибкость и ловкость не­вероятная. День теплый солнечный. Даже наш дворик повеселел. Только одурелые солдаты не дрогнули.

            Вечером пришла из другой камеры (Переходить из одной камеры в другую разрешали лишь 2-3, очень долго сидевшим.) белокурая завитая Адочка, поет, как птица, все больше про «турка». Это — почти ребенок, ей только что минуло 17 лет. Но жизнь исковер­кана и смята, как у раздавленного весной мо­тылька. Дочь генерала какого-то. Брат работал в контрразведке, она — в ЧК. Есть слух, что она пошла в ЧК, чтобы спасти брата. Но любимый брат расстрелян, ей больше не верят и сажают в тюрьму. Со дня на день ждет расстрела. Пока она звонко поет самые лихие песни. Но чувствуется в них надрыв, как и в ней самой. Бежит по морозу в одном коротеньком изодранном черном платьице. А ноги в голубом атласе, — остаток от портьер. Маленькая голова вся в завитках. Вакс с ней ласкова, но при случае предаст.