Мать моя день ото дня становилась хуже и видимо приближалась к смерти. Последнюю неделю ее жизни я не отходила от нее: и день, и ночь была возле ее. Накануне ее смерти, поутру рано, она посмотрела на меня и сказала: "Как ты, мой друг, переменилась. Непростительно тебе так себя убивать. Ты давно была приготовлена со мной к вечной разлуке, я от тебя не скрывала, что жизнь моя недолга, и самое это и понудило меня, чтоб отдать тебя замуж. Я не знаю, какова твоя будет жизнь, но какова б она ни была - не сетуй, моя любезная, на меня!" Я бросилась ее руки целовать и только рыдала. "Мне кажется, муж твой горячего ндраву, да, может быть, и еще есть что-нибудь в нем, которого я прежде не заметила. Но дело сделано. Одна моя надежда на моего друга - на мать его; и я ее просила и уверена, что она одна может тебя поддержать и слабую твою юность. Будь только добродетельна, кротка и терпелива, сноси все без ропота-ния на милосердного Отца нашего. Моя любовь к тебе велика, а Его и сравниться не может. Когда я, по любви своей, тебе ни в чем не отказывала, то может ли Он тебе отказать в своем милосердии, - только люби Его и будь во всем послушна. Ах, мой милый друг! И мужа надо любить и сносить его слабости... Не могу больше говорить, - дух занимается..." Я ей сказала: "Будьте спокойны, - я буду счастлива". Она, помолчавши, сказала: "Костентиновна с тобой не поедет, потому что муж твой не хочет ее иметь, но ты воле его не противься". Я со вздохом сказала: "Боже мой И последнего друга от меня отнимают! И так я буду во всем мире одна: без помощи, без советов! О, мать моя! думали ли вы когда-нибудь, что я, будучи молода и неопытна, и буду оставлена сама себе? Но успокойся, милая матушка, я буду жить и одна по твоим наставлениям и не забуду тех правил, которые вы мне давали". Она так была слаба и горька, что и слез у нее уж не было. Входит моя свекровь, и мать моя, меня взявши за руку, отдала ей и только сказала: "Вручаю Богу и тебе. Будь ее другом и наставником юности ее!" Муж мой входил редко, отговариваясь делами. Вечером она сказала няне, чтоб послать по-ранее к духовнику, чтоб после ранней обедни ее исповедать и приобщить Она спросила: " Разве вы чувствуете что-нибудь?" Она отвечала: "Конечно, мой друг, я очень скоро с вами расстанусь". Няня заплакала. Мать моя посмотрела и сказала: "Не плачь! Ты будешь покойна за все твои услуги, любовь и дружбу". Она отвечала:" Можно ж мне быть покойной, потерявши ту, которая была мне не госпожа, а мать и ценила мои малые услуги и почтила именем друга? Где ж я найду это благо, которое у меня отнимается навеки? И не будет душа моя покойна до гроба; хоть бы я этим была утешена, чтоб могла быть еще полезна оставшейся дочери твоей! На край бы света за ней пошла, оставила бы мужа и детей, но и этого лишают меня!" Она отвечала: "Сего уж сделать нельзя. Я бы сама этого хотела. Теперь поздно поправлять испорченное, а предоставить Богу: Он один может все поправить" . В это самое время вошел муж мой и сказал няне, чтоб она вышла со своими глупыми слезами. Мать моя сказала: "Не тронь ее, мой друг, и прости: она расстается с двумя друзьями: с одной вечно, а с другой - хоть и временно, но надолго. В ее горесть никто не может войти, кроме меня. Эти слезы не льстивые - я ее знаю и очень ценю ее дружбу и услугу. Оставьте ее при мне, пока я жива. Прошу вас и после меня ей сделать всевозможное успокоение и заклинаю вас не огорчать ее и дать ей хоть сколько-нибудь пожить с оставшейся юностью. Это самое ее облегчит, и мой прах успокоите!" Муж мой очень был недоволен сим, но обещал исполнить ее волю и вышел вон. Вечером меня позвали ужинать именем мужа. Я пошла и села за стол, но есть я ничего не могла. Отужинавши, подошла проститься с мужем, который мне сказал: "Скоро ты потеряешь мать: она худа, но уж кончатся скорее слезы твои, которые мне становятся несносны". Я пришла к больной и села. Свекровь моя не отходила от нее. И целую ночь она мало очень говорила и как будто спала, только по временам читала молитвы. Настало утро, и в шесть часов пришел духовник, исповедал и приобщил, и особоровал. После сего мать моя была покойна, но просила, чтоб духовник к ней поскорее пришел. И как он вошел, то она просила, чтоб ей прочитал отходную, и велела себя посадить и поставить перед себя Распятие и просила свекровь мою, чтоб она меня отвела и поставила так, чтоб меня ей было не видно. Кончивши все, подозвала меня и брата, поцеловала нас и благословила; свекровь мою поцеловала и няню и всех людей призвала, и всех благодарила за верность и послушание. После всего сего она легла и начала молиться и уж более никуды не смотрела, как на Распятие. Тогда было июля 21-е число 1772 г, десять часов утра. Перекрестилась три раза и что-то сказала невнятно, вздохнула, - и этот вздох был последний, но на лице не было никакого прискорбия. Я, смотря на нее, и не воображала, чтоб я так скоро ее потеряла, но свекровь моя подошла ко мне, обняла, взяла за руку и сказала: "Ну, мой друг, все кончилось: ее уж нет!" Я вырвалась и бросилась на тело, обливала лицо и руки ее слезами, кликала ее... И меня насилу оторвали от тела и унесли в другую комнату. Я не знала, что я и где я. Слезы остановились, лихорадка жестокая сделалась, а к ночи жар и бред. Поутру, на другой день, опомнилась, и первое слово было: " Где мой оставшийся друг?" Свекровь моя сказала, что она тотчас будет. И в самом деле, она пришла. Такая у ней на лице горесть была, что я смотреть на нее не могла. И, подавши ей руку, только сказала: "Она нас оставила, все кончилось!" И туг пошли у меня слезы и облегчили стесненное мое сердце, и я просила свекровь мою, чтоб позволили мне сходить к телу. Муж мой вошел и сказал, чтоб меня не пускать, но мать его сказала ему: "Это невозможно, чтоб она не была у тела своей матери! Войди в ее горесть: она в ней все потеряла; у ней редкая была мать, - пусть она у тела облегчит горесть свою; оставь, мой друг, ее на мое попечение, - я, конешно, ее сохраню, и будь уверен, что она мне очень дорога: это залог, вверенный мне дружбой, и теперь моя жизнь соединена с ее жизнию, и ее спокойствие - собственное мое спокойствие, и покойная - мой друг и благодетельница - для меня еще живет в дочери ее и сыне, который мне также дорог". Тут привели и брата ко мне, он бросился меня обнимать и с горькими слезами сказал: "Ты больна? И ты также меня оставишь, как маменька?" Я встала для него, хотя и насилу на ногах держалась, и сказала:" Не плачь, мой друг, я здорова, это не болезнь, но горесть принудила меня лечь в постель". Муж мой смотрел на все это очень неприятно и, подошедши, сказал своей матери: "Делайте что вам угодно, а я займусь приготовлением лошадей и всего нужного - везти тело в деревню". Вторая моя мать не отходила от меня. Принудя меня выпить чашку чаю, пошла со мной к телу и с братом. Вошедши, я зарыдала, увидя ее бездыханну, целовала руки ее и села подле стола, на котором она лежала. И вся моя будущая жизнь представилась в самом неприятном виде, и я себя видела с сиротой братом моим одних в целом мире, беспомощных. Кто нас утешит, кто даст советы, к кому я прибегну? И с этими горестными мыслями целый день сидела на одном месте, сколько меня ни уговаривали отойти.
К вечеру собрались нищие и бедные, ею облагодетельствованные, и такое было стечение, что в комнате места не было, и такой был стон, что ужас наводило. Под окнами все ночевали, узкая, что поутру повезут тело. Поутру на другой день приносят мне записку из тюрьмы, в которой просят, чтоб я испросила у начальника последней милости для них: чтоб позволено было телу их матери поклониться. Я поехала сама к начальнику, человеку доброму и любящему нас. Как скоро я вошла к нему в комнату, он горько заплакал и удивился моему приезду в такое время и, скоро узнал причину, сказал: "Я сделаю вывоз тела обшей матери и благодетельницы великолепным: я сам буду с несчастными у вас, которые неутешны по потере своей благодетельницы". Как скоро я приехала домой, то уж начали приготовлять лошадей, и через два часа было все готово. Отпели мою мать и стаж выносить, ставить на роспуски. И только что отворили ворота, то сделался страшный шум, и стон, и бряк цепей, и все бросились к гробу, и упали на землю, и закричали: "Прости, наша питательница и мать! Оставила ты нас, осиротевших, бедных! Боже! прими наше сердечное моление и успокой душу ее!" Во дворе не было и места от бедных и нищих, и насилу могли вывезти тело за теснотой. И сия церемония и бряк цепей продолжались пять верст. И как начальник остановил гроб и велел им последний раз проститься, - то я не могу изобразить этого ужасного стону и крику, который они произнесли в один голос, и многие не могли стоять - и упали. Сам начальник не в силах был ничего выговорить Муж мой выскочил из кареты и, подошедши к начальнику, просил его, чтоб кончить поскорее. Он ему сказал: "Не удивляйтесь сему и не спешите их, несчастных, оторвать от гроба той, которая их называла друзьями: они все потеряли, что их несчастную жизнь услаждало! Дайте им опомниться, я уведу их и дам вам покой. Вы его найдете, а они - нет!" Я сидела, или, лучше сказать, лежала в коляске. Они бросились ко мне, целовали мои руки и ноги и крычали: "Дочь нашей благодетельницы, не оставь нас, насчастных, пока здесь! Но и тебя от нас отнимают, и не останется никого, кто б облегчил нашей участи!" Я насилу могла приподняться и сказала: "Вы, мои друзья, не будете оставлены. Это будет приказано приказчику, и мать моя, умиравши, об вас пеклась. Костентиновна будет все то делать, что для вас надо". Мать моя за два дни до своей смерти дала мне 500 рублей на собственные мои расходы. И они были со мной. Я вынула 300 и отдала им. Они отдали начальнику и сказали: "Береги ты, наш отец, на наши нужды". - "Дайте же нам последний раз проститься!" Свекровь моя им сказала: "Поберегите, друзья, оставшую дочь ее, которая последние силы потеряла!" И так мы поехали, и они вслед крычали: "Поберегите оставшуюся дочь матери нашей. Да будет с нею благословение Божие!"
Свободное копирование
