***
Как-то уж очень неубедительно ответил Путин тем, кто обнародовал заявление умирающего Александра Литвиненко, бывшего офицера госбезопасности, получившего политическое убежище в Великобритании и занимавшегося в самое последнее время расследованием обстоятельств убийства Анны Политковской. Литвиненко отравили каким-то неустановленным пока радиоактивным ядом. В больнице в присутствии жены он надиктовал записку своему приятелю, которую распечатали и которую Литвиненко успел подписать. В ней он объяснил, почему спешит успеть: «…Я уже начинаю отчётливо слышать звук крыльев ангела смерти. Может быть, я смог бы ускользнуть от него, но, должен сказать, мои ноги не могут бежать так быстро, как мне бы хотелось. Поэтому, думаю, настало время сказать пару слов тому, кто несёт ответственность за моё нынешнее состояние». Ближе к ночи он умер.
И вот — реакция Путина:
«Если такая записка действительно появилась до кончины господина Литвиненко, то возникает вопрос, почему она не была обнародована при его жизни». Возникать подобный вопрос не может, коль чуть ли не сразу после оформления записки Литвиненко скончался. «Те люди, которые сделали это — не господь Бог, а господин Литвиненко — не Лазарь, — продолжил наш президент, — и очень жаль, что такие трагические события как смерть человека используются для политических провокаций».
Я уже удивлялся нетвёрдому путинскому знанию церковных обрядов. Ведь президент всё время демонстрирует свою причастность к вере. Оказывается, что он не слишком твёрд ещё и в Священном Писании. Не знает знаменитой третьей заповеди: «Не поминай имени Господа Бога твоего всуе»? А если знает, то для чего её нарушает? Ради маловразумительной метафоры? Евангелисты не оставили нам свидетельств о рассказах Лазаря, воскрешённого Христом, или о каких-либо его записках. Так что метафора президента кощунственна: он насмешничает над убитым!
А вот относительно сожаления, что для политических провокаций используются такие трагические события, как человеческая смерть, то не напоминать бы об итальянской мафии следовало президенту и не рассказывать об убийствах политических деятелей на Западе. Бывший кэгэбешник Путин, конечно, в курсе за что Сталин удостоил звания героя Рамона Меркадера, отсидевшего срок в Мексике и получившего наконец свою звезду, приехав на жительство в Россию. Когда арестовали этого убийцу Троцкого, Сталин и его окружение тоже говорили о политической провокации. И тоже всякий раз не признавали, что приложили руку к уничтожению очередного сталинского противника, пока их за эту руку не хватали. Да и свежа ещё память о том, как отрицали путинские дипломаты нашу причастность к убийству Зелимхана Яндарбиева в Катаре. И о том, что, когда удалось за большие, очевидно, деньги убедить катарских чиновников отпустить офицеров ГРУ досиживать определённый им судом огромный срок в российской тюрьме, убийц встретили торжественно с ковровой дорожкой в аэропорту.
Напомнил нынче Путин и о погибших Поле Хлебникове и Анне Политковской: ведём, дескать, следствие, ищем убийц. Да только не верится, что найдут. До сих пор ни одно громкое дело до конца не расследовано. Всякий раз кивали в сторону Березовского, страшно демонизировали фигуру члена-корреспондента академии, олигарха, бывшего при Ельцине одно время путинским начальником. Его, дескать, рук дело. Для чего ему убивать? Чтобы Путина скомпрометировать, для чего же ещё? Нечто подобное только что высказал помощник президента Сергей Ястржембский, имея в виду присутствие Путина в Финляндии на саммите Россия — ЕС: «Не могут не настораживать бросающееся в глаза чрезмерное количество нарочито точечных совпадений резонансных смертей людей, которые позиционировали себя при жизни как оппозиционеры действующей российской власти, с международными событиями с участием президента РФ». А мне кажется, что никто не может скомпрометировать Путина больше, чем он сам это сделал своими заявлениями по поводу «резонансных смертей», в адрес умерших. Потому и читал я предсмертную записку Литвиненко с тоскливым ощущением, что всё в ней правда: умирающие не лгут:
«Вы можете заставить меня замолчать, но это молчание дорого обойдётся вам. Вы покажете свое варварство и жестокость — то, в чём вас упрекают ваши самые яростные критики.
Вы показали, что не уважаете ни жизнь, ни свободу, никакие ценности цивилизованного общества. Вы показали, что не стоите своего места, не заслуживаете доверия цивилизованных людей.
Вы можете заставить замолчать одного человека, но гул протеста со всего мира, господин Путин, будет всю жизнь звучать в ваших ушах. Пусть Господь простит вас за то, что вы сделали не только со мной, но и любимой Россией и её народом».
Справедливости ради, следует уточнить, что Путин реанимировал отношение к России и её народу, которое проявляло большинство её правителей.
Всего 7 лет на моей памяти с 1988-го по 1996-й народ России для её правителей имел существенное значение. К народу прислушивались, от него зависели государственные институты, его волеизъявление уважалось. А всё остальное время, сколько себя помню, в стране царил фарс. Блефовали все, кроме немногих храбрых страстотерпцев, которых либо убирали в лагеря и психушки, либо выталкивали из страны. Иногда убивали, как переводчика Константина Богатырёва в 1976 году.
Ему проломили череп на лестничной площадке того писательского дома на Аэропортовской, где он жил. Я незадолго после этого зашёл в гости к Фазилю Искандеру, тоже жившему в одном из писательских домов на Аэропортовской. Услышал подробности. Вахтёрши, дежурившей в подъезде, где была квартира Богатырёвых, в этот день на месте не было. Богатырёв вышел из квартиры, направился к лифту. В лифт войти ему не дали. Незаметно подкрались сзади и с силой ударили по голове тяжёлым предметом, обёрнутым в тряпку. А через несколько дней в «Литературной газете» выступает с лекцией международник из ЦК Виталий Кобыш. Рассказывает об убийстве Богатырёва. Был пьян, пил неизвестно с кем, кто-то из собутыльников и саданул его посудиной по голове. «А ведь кое-кто, — укоризненно говорит Кобыш, — пытается приписать это бытовое убийство нашим компетентным органам. Вот так и рождаются легенды об ужасном КГБ».
Знал ли Кобыш, что работали в газете и такие сотрудники, которые жили именно на Аэропортовской и как раз в писательских домах? А если знал, то что? Не стал бы врать? Стал бы.
А Владимир Войнович много лет потратил на то, чтобы доискаться правды. Его отравили 11 мая 1975 года в 480 номере московской гостиницы «Метрополь». В московских гостиницах у КГБ были свои номера. Туда вызывали на беседу диссидентов, там инструктировали туристические группы, выезжающие за границу. Володю отравили очень серьёзно. Чем, — он так до конца и не выяснил до сих пор. Хотя в 1992 году добился резолюции Ельцина, чтобы показали чекисты Войновичу свой архив. Но дело об отравлении, как сказали Володе, было уничтожено. Ему предъявили акт об уничтожении. Правильно, конечно, он сделал, что не поверил в это. Но дела тогда так и не получил. А теперь наверняка не получит.
Много раз с гордостью писали у нас о том, что английский толковый словарь, поясняя слово «intelligentsia», указал «от русского — интеллигенция», подтвердив, что в России впервые это слово стало звучать не как «работники умственного труда», а приобрело значение нравственное. Гордиться и в самом деле было чем: при таких деспотических режимах вырасти людям, для кого понятие чести, совести, долга, любви к ближнему перевешивали всё, что связано с материальной выгодой, а нередко побуждали их пренебрегать ею! Ясно, что речь шла не о том, сколько наук одолел человек, сколько институтов он окончил. Речь шла о высоком строе души человека, неважно насколько образованного. Пушкинский Швабрин много очков даст Савельичу по части научных знаний. Но наши симпатии всецело на стороне Савельича, который никогда не продаст себя и не предаст другого, как сделает это Швабрин!
Конечно, вся большевистская идеология способствовала тому, чтоб любые нравственные основы были сломаны. Чтоб вытравлен был вековечный уклад жизни, затоптан, забыт. Читаю, что донские казаки недовольны последней киноверсией «Тихого Дона», которую снимал Бондарчук-старший, а завершил Бондарчук-сын: и в той сцене герои ведут себя не по-казачьи, и в этой. А уж постельная — совсем не казацком духе. Милые вы мои! — думаю, — а сами-то вы давно ли в казаки подрядились? Вы — потомственные? Позвольте в это не поверить. Потомственных, настоящих большевики уничтожили чуть ли не сразу после захвата власти. А дальних их родственников в колхозы согнали, где и вытравили из казаков всё, что их нравственно отличало. «Кубанских казаков» смотрели? Нравится? Потому и нравится, что там казаки вроде вас — ряженые.
А куда девалось независимое священство? Все сталинские и послесталинские патриархи идут ли в какое-нибудь сравнение с низвергнутым большевиками Тихоном? А героические офицеры с их понятием о корпоративной чести? Раньше одно только подозрение других, что их товарищ нарушил честь, могло привести к необратимым последствиям: человек стрелялся. А что такое нынешний офицер (не любой, конечно, но многие)? Обложил данью нижестоящих и носит её вышестоящим. Это уже не офицерство, но обычное продажное чиновничество, типа того, какое изобразил Александр Николаевич Островский в пьесе «Доходное место».
О земских врачах и провинциальных учителях, типа чеховского Дымова («Попрыгунья») и чеховского же Никитина («Учитель словесности») говорить нечего. Вымерли, как мамонты. Писатели? Журналисты? Редкая из них птица, как писал классик, долетит до середины Днепра, то есть, грубо говоря, не продаст свой дар. А перелетят через Днепр и вовсе единицы.
Нину Александровну Подзорову, про которую я рассказывал в «Стёжках-дорожках», в редакции не любили. Чувствовали её карьеристский напор. Решили на партбюро сделать Подзорову председателем месткома. Но чтобы стать председателем, нужно сперва в местком попасть. Не теперешнее было время: голоса тогда считали, и зависели от числа голосовавших. Не проголосуй многие — и выборы признают несостоявшимися.
Словом, выдвигают Нину Александровну: «Кто за то, чтобы оставить фамилию в списке?» Из зала предлагают, чтобы Подзорова выступила и сказала, каким она видит местком, в чём, по её мнению, его первоочередные задачи. О, Нина Александровна, на многое хочет замахнуться. Чтобы обслуживали коллектив по-королевски. «Разведка донесла, — смеётся она с трибуны, — что даже в “Труде” недавно была устроена распродажа промтоваров. Неужели местком не добьётся того же для нашей газеты? Неужели наши сотрудники этого не стоят?»
Понравилось. Фамилию в списке оставили. Но, когда вскрыли урну и пересчитали голоса, оказалось, что за Нину Александровну проголосовала ровно половина. 50 процентов. А по уставу избранным считается набравший половину плюс один голос. Убитый горем парторг Прудков и в ЦК профсоюзов звонил, и в райком партии. Все разводят руками — устав есть устав!
Не прошла в местком Нина Александровна. Зато через очень короткое время стала завом отдела — заместителем члена редколлегии Чапчахова. А я как был в прежнем составе месткома заместителем председателя по соцбыту, так и остался им в нынешнем. И вот сижу я с Подзоровой в кабинете Чапчахова. Что-то втроём обсуждаем. Почему втроём? Потому что я в отдел Подзоровой не вхожу, считаюсь обозревателем при Чапчахове. Входит Галя Сухарева — наш кадровик. Она в партбюро курирует бытовые вопросы. «Ничего, — говорит мне, — не получается». Это мы с ней ходили к Сырокомскому, чтобы позвонил он московскому руководству торговли. Сырокомский звонил. Нам могут выделить столько дублёнок и зимних сапог, что их хватит только на членов редколлегии и завов отдела. «Да, — говорю, — надо отказываться!» «А почему? — возмущается Подзорова. — На всех не хватит, так хоть на кого-то. И на том спасибо!»
Благодарить за подобный дар я никого не стал и настоял, чтобы от него отказались. Но в писательском доме, где я жил, противостоять похожей операции не смог. Правда, здесь от меня ничего не зависело.
Окна моей квартиры выходили во двор. Он был не слишком широким: несколько небольших старых домиков прикрывали собой красное кирпичное здание Астраханских бань, которые стояли ниже уровня двора — к ним нужно было спускаться по ступенькам. Прошёл слух, что пару домиков собираются сносить, но не для того, чтобы расширить двор, а ради какого-то нового строительства.
По квартирам нашего девятиэтажного пятиподъездного дома и примыкающего к нему справа от моего подъезда четырнадцатиэтажного, тоже писательского, ходили несколько жён писателей, во главе с Люсей — женой Феликса Кузнецова. Собирали подписи под письмом на имя председателя Моссовета Промыслова с просьбой построить на освободившемся пространстве многоэтажный гараж. У меня тогда машины не было, но письмо я подписал, — действительно это намного удобнее, чем плотно уставленный автомобилями двор.
В доме только и говорили, что о гараже. Говорили, что Феликс, который по своей должности первого секретаря Московской писательской организации был депутатом Верховного Совета РСФСР, побывал на приёме у Промыслова, что хозяин Москвы наложил нужную резолюцию и теперь нужно ждать строительную технику.
Она прибыла, но оказалась не очень солидной. Экскаватор был небольшим, ковш зачёрпывал неглубоко для возведения многоэтажного дома, и когда забор наконец сняли, все увидели четыре каменных бокса под одной крышей. Гараж, оказывается, строили на четверых. Один бокс занял Феликс Кузнецов, другой — спортивный комментатор Николай Озеров, который жил у нас в первом подъезде, третий — космонавт Георгий Гречко из пятого подъезда, а в четвёртый машину поставил переводчик Владимир Сергеев.
Почему Сергеев? Есть такой анекдотический тест на антисемитизм. Представляешь, говорят кому-то, шли несколько человек там-то и там-то и несли плакат «Бей евреев и велосипедистов». «А велосипедисты-то тут причём?», — попадается на удочку слушатель.
Причём тут Сергеев? Как он затесался в звёздную компанию, я не знаю. Можно было бы многозначительно похмыкать, но ещё старый лагерник Марлен Кораллов учил меня, что бросаться обвинениями в стукачестве нельзя: они должны быть строго документированы.
А с другой стороны, не потому ли вселяли писателей в отдельные дома-резервации, чтобы они (писатели, разумеется!) находились под наблюдением. И за актёрами таким же образом было легче присматривать, и за журналистами. Но писательские дома были самыми известными. Сперва Сталин приказал собрать наиболее знаменитых писателей в новом доме рядом с Третьяковской галереей — в Лаврушинском переулке. Это в нём поселил Булгаков критика Латунского, чью квартиру громит ставшая ведьмой Маргарита. Потом при Хрущёве разросся небольшой писательский посёлок в районе метро «Аэропорт». Там и поликлиника наша находилась, и Литфонд, и мастерские Литфонда (см. «Шапку» Владимира Войновича. Да и события его «Иванькиады» тоже разворачиваются там — на Аэропорте). Наконец, при Брежневе (или в самом конце хрущёвского правления) получили писатели дома на Ломоносовском проспекте, а в конце 1970-х ещё два — в Астраханском, как я уже говорил, переулке и в соединённым с этим домом аркой дом в Безбожном, увековеченном Булатом Окуджавой, куда он въехал (Безбожный переулок нынче переименован в Протопоповский).
Пройдя под аркой и свернув налево, вы оказывались перед дверями огромного магазина с большим торговым залом и обширными складскими помещениями. О том, что его хотели отдать книжной лавке писателей, свидетельствовала вывешенная поначалу красивая вывеска. Лавку задумали перенести с Кузнецкого моста, где небольшое её помещение находилось на втором этаже и давно уже было тесновато для стремительно пополнявшего свои ряды Союза писателей. Счастливчики, получившие квартиры в Астраханском и в Безбожном, замерли в радостном предвкушении.
Книжный дефицит в стране был не меньшим, чем продовольственный. То есть книг выпускали много, но хороших с каждым годом всё меньше. Бумагу съедала «секретарская» литература, о которой я здесь писал, и огромное количество — пропагандистская. Её покупали для подарков передовикам производства, которые сперва её выкидывали, а потом складывали в стопки, перевязывали и относили в пункты макулатуры. Набравшие талонов за сдачу 20 килограммов получали право на покупку какого-нибудь специально для этого выпущенного романа Дюма или чего-нибудь другого из нашей или зарубежной классики. Да в обычной продаже и таких книг не было, их выпускали ограниченным тиражом — к примеру, долго не удавалось мне купить не сокращённый детский, а полный вариант «Гаргантюа и Пантагрюэля».
На второй — писательский этаж вела деревянная лестница, на которой два дня в неделю, когда завозили товар, всегда стояла не слишком быстро продвигающаяся очередь. Что же до любых подписных изданий, которые были тогда почти недоступны для простого обывателя, то за подпиской спешили с первыми поездами метро и стояли в километровой очереди до открытия, а потом и до заветного прилавка на втором этаже. Опоздавшим, разумеется, ничего не доставалось. Если мне не изменяет память, то в последний раз я стоял, чтобы подписаться на 20-томное собрание сочинений Некрасова. А, может, на полное собрание историка С. М. Соловьёва?
И вот тесное, крошечное помещение решили обменять на просторное, удобное для людей — хорошо?
Плохо! Первыми забили тревогу работки лавки Кира Викторовна Дубровская и Олег Леонидович Соколов, хороших отношений с которыми домогались многие, но лишь избранные могли посетить их крошечный закуток, откуда выходили со свёртками, направляясь к кассе. «Представляете, — говорили продавцы писателям, — что начнётся? Жильцы Астраханского и Безбожного всё подчистую сметут, пока вы будете добираться до проспекта Мира!»
Убедили. Наша газета опубликовала письмо, подписанное известными писателями. Лавка на Кузнецком, писали знаменитые, должна там и остаться. Это — памятник истории. Она помнит таких книгочеев, как А. Н. Толстой или Демьян Бедный.
Лавка осталась на своём месте, а новое помещение отдали под магазин детской книги, где он нынче приказал долго жить, уступив место бутикам одежды.
Справедливости ради следует сказать, что комфортабельные квартиры в наших домах передавались писателям бесплатно, тогда как городок в районе метро «Аэропорт» был кооперативным. Там за жильё люди платили свои деньги.
Но потому и разевали рты на наш каравай большие начальники, что был он бесплатным. Космонавт Гречко и ещё один космонавт (фамилии не помню) прожили в доме недолго: выжидали окончания строительства дома для них, космонавтов, в районе ВДНХ и туда перебрались. А вот заместителей министров в доме жило несколько, и зам начальника уголовного розыска генерал милиции жил в нашем четвёртом подъезде, ездил на работу и с работы в машине с мигалкой.
А в соседнем доме на одной площадке с поэтом Николаем Старшиновым трёхкомнатную квартиру получила дочка Юрия Петровича Изюмова с мужем. Юрий Петрович был тогда помощником первого секретаря Московского горкома Гришина, жилой дом горкома располагался неподалёку — в том же Безбожном рядом с метро «Проспект Мира». Отселив дочку, остался Изюмов в трёхкомнатной квартире с женой, а спустя время сумел обменять квартиру дочки на квартиру соседей по своей лестничной площадке. Очень удобно для семьи.
Дом в Астраханском был построен на год раньше. Так что наши жильцы наблюдали заселение дома в Безбожном.
Однажды к нему подъехало несколько длинных фургонов. Ящики, вынесенные из них грузчиками, были надписаны латиницей. И фамилия хозяина ящиков выведена латинскими буквами: Kausov.
Как раз в это время газеты сообщали о странном браке дочери греческого миллиардера Онассиса Кристины с неким Сергеем Каузовым, работавшим за границей клерком в нашей внешторговской конторе «Совфрахт». Самого Онассиса все знали главным образом благодаря его женитьбе на вдове президента Кеннеди Жаклин, с которой он жил на принадлежавшем ему острове. После смерти миллиардера почти всё его состояние унаследовала его дочь Кристина. И вот — потрясающее известие: она так влюбилась в Каузова, что решила переехать с мужем в Москву.
Свободное копирование
