Бомбили не только Киев. Бомбили и Запорожье. Отец сутками пропадал на работе. Дома появлялся ночью, на короткое время. Докладывал маме о своих делах: прошёл медкомиссию в военкомате, обновил свой «белый билет» - свидетельство об освобождении от воинской обязанности по состоянию здоровья (сильная близорукость); получил «бронь» - документ об освобождении от воинской обязанности в связи с выполнением важного государственного задания; получил круглосуточный пропуск для движения по городу (и в комендантский час). Мама пришила к отцовской спецовке потайной карман, чтобы важные документы (паспорт, пропуск, «Бронь») случайно не выпали и не потерялись, и заодно поинтересовалась, что за важное задание выполняет отец. Запорожье, - сказал отец – вероятнее всего сдадут фашистам. Поставлена задача вывезти техническую документацию и ценное оборудование со станции. А станцию – взорвать. Взорвать надо так, чтобы немцы не смогли её восстановить, а мы по возвращении сделали это быстро и без больших затрат. Всё услышанное маму просто взорвало: весь народ затянул пояса, строил ДнепроГЭС и металлургические заводы для того, чтобы в первые дни войны сдать это всё фашистам? А где «броня крепка и танки наши быстры»? Где истребители, у которых «стальные руки – крылья, а вместо сердца – пламенный мотор»? А где зенитчики-артиллеристы, которым «Сталин дал приказ»? почему фашисты безнаказанно бомбят наши тылы и по всем фронтам теснят нашу «непобедимую и легендарную армию»? Может и Донбасс мы сдадим, нашу «всесоюзную кочегарку», где сосредоточена наша «оборонка»? Тогда всё. Война проиграна!
Отец пытался перевести тему разговора на эвакуацию: из города уже уехали семьи военнослужащих и партийных руководителей. А мы? Мама сказала, что не видит смысла уезжать дальше Донбасса, где живут её родители.
По утрам после завтрака мама убегала «по делам», а я оставался на попечении соседской девочки Юли. Вскоре Юлю бабушка увезла в деревню в Россию, и мама решила, что будет брать меня с собой, если я не буду хныкать, не буду от неё отставать (мама ходила быстро и мне приходилось бежать за ней) и не буду ей мешать. Бегать за мамой было интересней, чем сидеть взаперти. Возле клуба на столбе повесили репродуктор. Он включался, когда объявляли воздушную тревогу или передавали сводки от советского информбюро. Рядом с клубом вырыли «щель» - бомбоубежище. Это был зигзагообразный окоп в рост человека, перекрытый брусом и слоем земли. Вдоль стен – лавки для населения. Щель освещалась синими лампочками для светомаскировки, имела две входные двери, обычно закрытые висячими замками.
В клубе располагался штаб гражданской обороны. Это была большая комната, в которой стояли столы и стулья для занятий. На стенах висели плакаты по гражданской обороне. Были и наглядные пособия: пара носилок, сирена, муляжи бомб, гранат и мин.
Бомбоубежище и штаб были в полном мамином распоряжении, потому, что мама была начальником штаба гражданской обороны. Маме подчинялось всё женское население посёлка. Были сформированы санитарная дружина и пожарная команда, назначались дежурные по бомбоубежищу и по территории посёлка.
Занятия с сандружинницами и пожарными происходили в штабе. Их вели пожилые инструкторы, бывшие военнослужащие, давно вышедшие из призывного возраста. Сандружинниц учили останаволивать кровь, накладывать шины, перевязывать руки, ноги и голову. Пожарным рассказывали, что зажигательные бомбы и горящие нефтепродукты (примусы, керосинки, и керогазы) нельзя заливать водой. Их надо тушить песком или пеной из огнетушителя ОП-5.
Мне разрешалось присутствовать в штабе во время занятий, если я не буду плакать и нарушать учебный процесс. Вёл я себя вполне сносно – маме жалоб не поступало. А мне нравилось возиться с муляжами бомб. Особенно мне приглянулась зажигательная бомба. Она была самая маленькая, размером с пол-литровую бутылку. Я был уверен, что с ней может справиться даже такой пятилетний мальчишка, как я.
Я представлял себе, что фашистская авиация засыпала 6-й посёлок зажигательными бомбами («зажигалками»). Одна из них прожгла крышу нашего барака, потолок, и упала на пол в коридоре, вращаясь и поливая всё вокруг искрами своего пожароопасного термитного заполнителя. Все соседки, вереща и причитая, попрятались в своих комнатах, а их мужья кровь проливают на фронте, и помочь не могут. Только Боря знает, что надо делать. Он бежит к пожарному стенду, хватает клещи с длинными ручками, возвращается к «зажигалке», хватает её клещами за стабилизатор, и, осыпаемый термитными искрами, выносит бомбу из помещения. Остаётся только сунуть её в ящик с песком и ждать, пока она не погаснет. А клещи нужно вернуть потом на пожарный стенд. Всего-то делов…
Но ребячьи представления не совпадают с реальностью. Каждую ночь в Запорожье объявляли воздушную тревогу. Но ни одна бомба не упала на бараки Шестого посёлка. Фашисты бомбили электростанцию, порт, железнодорожный узел, заводы… им было не до жилых бараков.
Неожиданно отец пришёл домой днём и вручил маме справку, в которой удостоверялось, что гражданка Шульженко А.А. с пятилетним сыном эвакуируется из города Запорожье в Донбасс по месту жительства родителей.
Уже вечером того же дня мы с мамой сидели на полу товарного вагона с наспех собранными вещами – фанерным чёрным чемоданом и двумя узлами с одеждой. Весь вагон, кроме места для нас с мамой, был заполнен деревянными ящиками с эвакуируемым оборудованием. По счастливой случайности этот товарняк шёл на Восток через станцию Варварополье – мамину родину. Отец, принимавший участие в формировании состава, договорился с начальником поезда, что тот «тормознёт» состав на этой станции и высадит нас с мамой из вагона. Скорее всего, это было не по правилам. Но ночью поезд резко остановился, заскрипела дверь вагона, открываясь, и мы услышали: - Станция Варварополье, выходите!
Мужчина снял меня с вагона, помог спуститься маме, выбросил наши вещи, закрыл двери вагона и свистнул машинисту. Поезд начал набирать ход. Мужик вскочил на тормозную площадку вагона и поезд растаял в предрассветной мгле. На станции было пусто, темно и тепло. Хотелось спать. Мама уложила меня на чемодан, укрыла своим платком, и я уснул.
Проснулся я от того, что мама разговаривала с каким-то дедом. Оказалось, что это её отчим. Пока я спал, мама успела сбегать домой и привести деда с коляской. Дед уложил вещи в коляску, усадил сверху меня, и я отправился осваивать Донбасс.
При станции Варварополье вырос шахтёрский город Первомайск (до революции – посёлок Петромарьинск). Дед с бабой Натой жили в частном доме на самом краю города. С ними жили мамины братья Пётр и Лёня. На участке ещё располагались два сарая – один для коровы, в другом была дедова мастерская. Участок был обнесён деревянным заборчиком, за которым высилась громада террикона.
Стояла тёплая осень. И в городе, и в доме всё дышало покоем и уютом – ни бомбёжек, ни воздушной тревоги. Нас с мамой приняли тепло и радушно. Утром после завтрака все, включая корову, отправлялись на луг заготавливать сено на зиму. Дед вбивал в землю штырь, к которому на длинном поводке была привязана корова. Бабушка звала корову Зоя, а дед, (поляк, что с него возьмёшь?) – Зея. Я спросил у мамы: - Почему дед не может называть корову правильно? Оказалось, что дед – противник того, чтобы животным давать человеческие имена. А ЗЕЯ название реки на Дальнем Востоке, где дед служил в армии во время русско-японской войны 1905 года.
Корова паслась, мужики косили траву (дед косил косой, ребята жали траву серпами), бабушка и мама ворошили траву граблями. А я валялся на траве и наблюдал, как маленький моноплан с красными звёздами на крыльях выполнял одни и те же фигуры пилотажа: карабкался вверх, пока двигатель не начинал глохнуть («горка»), потом падал вниз («пике»), иногда вращаясь («штопор»). К вечеру траву собирали в громадные мешки и отвозили домой на участок для дальнейшей просушки.
Мамины братья-погодки (Пётр старше), оба высокие, ростом с маму, крепкие и задиристые. Задираться начинал младший Лёня. В ход шли все ребячьи проделки – подножки, захваты, щелбаны, тумаки и подзатыльники. Усмирить их мог только дед. Его они слушали беспрекословно. Когда ребята начинали беситься, я жался к маме. Эти бугаи могли запросто зашибить пятилетнего парнишку. Однажды на лугу, когда все были заняты заготовкой сена, я по-дружески подошёл к бабушкиной пасущейся корове с пучком травы, чтобы покормить её с рук, как это делал раньше неоднократно. Корова была спокойная, не бодливая. Но на этот раз она отрицательно махнула головой так, что пуговичная петля моей куртки-капитанки оделась ей на рог, и я повис как мешок у неё перед глазами. Корова была явно недовольна: мотала головой, брыкалась и подпрыгивала. Но сшитая мамой капитанка крепко удерживала меня на рогах. Женщны, открыв рты, боялись кричать, чтобы не испугать корову (вдруг пропадёт молоко). Первым опомнился Петя. Он быстро подошёл спереди, двумя руками ухватил корову за рога, и, навалившись всем телом, наклонил голову коровы к земле. Петя сдёрнул с рога мою капитанку. Освобождённая корова была счастлива, а мама поливала Петю слезами радости и благодарила за спасение сына.
Обе повестки в военкомат пришли одновременно. Ребят забрали в «учебку» на десять дней. Перед отправкой на фронт их отпустили проститься с родителями. Стриженные наголо, в военной форме, они выглядели молодцевато, бодро и весело. А от Петра я просто не отходил, любовался, как он наглаживал «стрелки» на «клешах», мерил его бескозырку с золотой надписью: «Черноморский флот» и следил, чтобы пыль не садилась на его надраенные чёрные ботинки. Ребята много балагурили: - Ну, Гитлер, берегись! Пришёл твой последний час – мы идём воевать! Ребята издевались над учебкой: - даже пострелять не дали, все ползали по пластунски. Они разыгрывали анекдот про моряка и пехотинца: -Что, пехота, ползаешь? – Ползаю. – Червяк тоже ползает, а ты, моряк, плаваешь? – (моряк гордо) – плаваю! – Говно тоже плавает!
Проводы были скромные и грустные. Мама и бабушка плакали, дед был молчалив и только сказал: – Служите честно, сынки!
Свободное копирование
