Поль Робсон – американский певец (низкий бас) неоднократно посещал СССР (впервые в 1934 г.), пока в 1950 г. был лишён права выезжать из США. Посетил Робсон и Запорожье.
Мы с мамой пришли в клуб заранее и заняли места недалеко от сцены. Было жарко и многолюдно. Вдруг раздались аплодисменты, и я увидел чудо: через зал к сцене шёл человек в белом костюме с крупной абсолютно чёрной головой: чёрные волосы, чёрные уши, лоб и щёки. Я вскочил, стал теребить маму, пальцем показывал ей на чудо , что-то кричал, а мама оставалась спокойной и даже равнодушной. Чёрный человек в белом и двое сопровождавших (переводчик и пианист) поднялись на сцену, успокоили зал, и Робсон (это был он) заговорил на русском языке. Он сказал, что ему нравится приезжать в нашу страну, нравятся наши города, наши люди. Но не нравится ему то, что когда он идёт по городу, за ним бегут ребятишки, показывают на него пальцами и кричат: «Негр, негр». Тут мне стало так мучительно стыдно, я зарылся в мамину грудь и боялся выглянуть: ведь это я только что показывал на него пальцем и кричал… Потом говорил пианист. О том, как трудно аккомпанировать великому певцу на раздрызганном инструменте, у которого западают клавиши (именно такое пианино стояло на сцене клуба). А вот пение Робсона мне не понравилось. Пел он без микрофона (таких глупостей в клубе не было) «Широка страна моя родная». Я знаю, что петь надо так, как поёт моя мама – задушевно, красиво, приятным голосом. А Робсон пел громко, и голос был похож на звериный рык. Своё неудовольствие я выразил, как обычно – рёвом. Матери пришлось вывести меня из зала. Мама была очень недовольна, но я не расстраивался: мама была со мной, а поёт она всё равно лучше любого Робсона.
Цирк. Новое здание цирка построили в парке на берегу Днепра, и мама повела меня на дневное представление. Представление начали клоуны, один маленький и толстый, другой – высокий и тощий. Маленький обижал высокого и бил дубиной по голове. Мама смеялась, а мне было жалко высокого клоуна, и я начал проситься домой и плакал (клоуна жалко). Мама меня уговаривала (клоуны шутят, им не больно), а потом дала мне поиграть своим новым веером. Я успокоился, играл веером, лазил по свободным креслам (зрителей было немного). Когда представление закончилось, и в зале включили свет, оказалось, что веер пропал. Его поиски не дали результата – как сквозь землю…
Бабушка из Донбасса. Баба Ната подарила мне роскошную игрушку – большой металлический автобус на резиновых колёсах с открывающимися дверями. Его можно было возить за верёвочку. Вскоре у автобуса отвалилась крыша, отчего игрушка стала ещё интересней: в салон помещались и слон, и Катя, и уточка – их можно было катать по комнате. Пока бабушка гостила, у нас изменился режим. Мама с утра убегала «по делам»: на перевязку, на облучение (лучи Буки), в аптеку, в свой ОСОАВиахим (мама была председателем метсного отделения добровольного Общества Содействия Обороне, АВИАционному и ХИМическому строительству). Я оставался с бабушкой. С ней было уютно: она никогда не наказывала меня, не поила рыбьим жиром, не подгоняла и постоянно плакала. К её слезам я привык и не обращал внимания.
Детский сад. Когда баба Ната уехала в свой Донбасс, родители стали готовить меня к поступлению в детсад: ребёнок должен уметь пользоваться горшком и быть отлучённым от груди.
У меня был синий эмалированный горшок. Я не любил на него садиться, он был холодный и мокрый (мама мыла его холодной водой, горячего водоснабжения в бараке не было). Мама быстро всё поняла и нашла решение: края горшка грела ладонями до до комфортной температуры.
С отлучением от груди связана моя первая серьёзная детская обида на взрослых. У меня на глазах отец длинным вафельным полотенцем забинтовал матери грудь и закрепил полотенце булавками. Я начал реветь и тянуться к груди, требуя освободить естественный источник моего питания. Мама одела белую широкую блузку, сунула подмышку одёжную щётку, сделала страшные глаза и, говоря «Хока, хока», начала тыкать нежную моську ребёнка в жёсткий ворс щётки. Я горько заплакал от обиды: неужели взрослым, которых ребёнок так любит и которым доверяет, позволено дурить ребёнка?! Не нужна мне их титька!
Перед походом в детсад мама нервничала, а это не сулило ничего хорошего. Мы вошли в большую светлую комнату, где были с десяток ребятишек и две няни в белых халатах: одна «командир», а другая – просто няня. «Командир» о чём-то поговорила с мамой и выпроводила её из комнаты. Я шлёпнулся на пол и начал реветь. Пол в комнате был покрыт толстым ковром, мне не было больно и реветь не очень хотелось. Ребята игрались с игрушками – кто с паровозиком, кто с пирамидкой – и на меня не обращали внимания. А в углу комнаты лежала целая гора игрушек: и автомобили (побольше, чем подаренный бабушкой автобус), и громадные кубики в рост ребёнка, а главное – лошадки всех размеров (и на колёсиках, и на арочных полозьях, чтобы качаться). Ко мне подошла няня с какой-то игрушкой, но её остановила «командир»: не трогайте ребёнка! Пусть плачет. Поревёт и перестанет». Её слова показались мне такими ужасными, чтоя решил реветь до полной победы. И она пришла: в комнату ворвалась мама и объяснила всем, что она думает о воспитателях, которые вдвоём не могут унять плачущего ребёнка. Я уходил довольный (мама со мной рядом) с лёгким сожалением о том, что не удалось покататься на лошадках.
Других попыток определить меня в садик не было. По утрам мама уходила «по делам», со мной оставалась соседская девочка. С ней у меня отношения тоже не сложились.
Свободное копирование
