11 сентября, четверг. Пришлось встать рано, и к девяти часам я уже был на улице Александра Невского. Огромная квартира была полна народа. Таню привезли из больницы вчера. Она похудела, хорошо и даже нарядно выглядела. Ира, дочь Тани и Левы, которая вскоре приехала, сказала, что из больницы ее привезли в ужасном виде и она долго ее отмывала. Но говорит Таня плохо, мысль все время сбивается, многие слова она не помнит. В коридоре увидел складное инвалидное кресло -- в этом смысле я поражаюсь предусмотрительности Ярослава. Но предполагаю, что, возможно, здесь первая скрипка принадлежит Лене, жене, у нее удивительно ясное логическое мышление и добротная хозяйственная хватка. Она уже позаботилась, кто будет помогать ей с больной Таней -- в квартире молодая женщина, кажется, с Украины, нянька, помощница.
Зашел в комнату Левы, которую, конечно, рано или поздно освободят под гостиную. К счастью, это 14-й этаж, иначе все было бы в пыли. Здесь большой письменный стол, узкая лежанка, а все остальное пространство занято книгами. Я многие годы следил, как постепенно квартира, длинные коридоры, а потом и эта комната заполнялись книжными стеллажами и книгами. На столе, заваленном бумагами, на крошечном пространстве начатый лист -- наверху абзац, четкий и убористый Левин почерк -- он заканчивал "длинную" букву "М" -- "мурашки". Посидел в его кресле, постарался все запомнить. У огромного окна -- за мою жизнь так поменялась из этого окна панорама, сейчас, как ломкие карандаши, там торчат башни Сити, этой трагической градостроительной ошибки столицы -- у окна на другом столе пять или шесть огромных папок с уже написанными "буквами". Он, конечно, создавал себе памятник -- огромный толковый словарь русского языка, который -- уверен! -- был бы также знаменит и авторитетен, как словарь Ушакова и Ожегова, -- не успел. Будто чувствовал, сидел, не разгибаясь целыми днями, -- не успел. Располагает Бог.
Морг -- на другом конце Москвы -- в Сокольниках; когда ехали, узнал улицу Короленко и Стромынку. Это первое прощание. Леву вывезли в гробу и, видимо, как-то торопливо одели, не расправив складок подбородка. Таня, которую в коляске подвезли к гробу, когда Ярослав сказал, "вот папа", вдруг сказала "это не папа". Кажется, только я один сказал несколько слов, а потом, хотя был до того все время абсолютно спокоен, заплакал и даже зарыдал. И до сих пор не верю в отсутствие в моих земных делах этого человека, Левы.
Возле МГИМО, в небольшом деревянном храме -- удивительно, но Ярослав оказался в этом храме церковным старостой -- состоялось отпевание. И храм прекрасен, естественен и наряден, и чин отпевания был проведен без сокращений, печально и торжественно. Лева долгие годы в МГИМО преподавал, и его, как всегда и везде, любили. На автобусе приехали и наши из Литинститута, были почти все, кто с Левой работал и знал его. Было много местных студентов. Из наших, так сказать, не связанных с Институтом сегодняшним днем, был Максим Лаврентьев, вечно благодарный человек. Уже после совершения чина выступило несколько пришедших. Л.М. Царева говорила от Института хорошо и, высшей степени достойно.
По плану, который Ярослав мне объявил еще утром, после отпевания все должны были ехать на поминки в центр, рядом с домом, на улицу Чаянова, где раньше отмечался юбилей Тани. Гроб внук Левы Саша, сын Ярослава, и Люба, внучка, дочь Иры, должны были отвезти в крематорий на Хованском кладбище. Я посчитал, что это моя обязанность -- проводить Леву до последнего предела. Уже там, у черной шторки, за которую всегда хочется заглянуть, я сказал ему: "Прощай брат. Передай, если свидетесь, привет Вале". Почему-то я всегда в этих случаях плачу.
На поминки не поехал, мне это было уже не выдержать, вышел из машины возле улицы Строителей. За рулем машины была жена Саши Полина, умная, приветливая женщина.
Свободное копирование
