Исай демобилизовался в сентябре.
В это время я ещё находилась дома, у родителей. Весь сентябрь мы не учились - всех студентов «гоняли на картошку" – была тогда такая мода: помогать селу в пору сбора урожая. Поэтому моя задержка никак не учебу не влияла, да и была весомая причина: доделывание нового протеза. Как раз к тому времени старый, на котором я проходила почти три года, стал ненадёжен. Он часто стучал, скрипел, и приходилось разбирать и смазывать машинным маслом его узлы, где нередко находились резиновые прокладки. Растворяющаяся в масле резина покрывала чёрным налётом рядом находящиеся части, и соприкасающиеся с ними чулки тоже чернели и не отстирывались. Их приходилось часто менять, как-то прятать, натягивая на протез по несколько пар сразу. Брюки могли бы частично решить проблему, но они тогда только-только входили в моду, да и не шли мне, худенькой, брюки: левое бедро у меня так и не доразвилось, и фигура выглядела несимметричной, поэтому я старалась носить платья с расклешенной юбкой, чтобы фигуру не подчёркивать, а скрывать. В общем, мороки с протезом было много. Хабаровский завод, где мне их делали, был привычен, меня там знали все мастера, знали, что учусь я далеко, в случае чего к ним не побегу за помощью, и они старались, чтобы новый протез был насколько можно качественным.
Ехать к началу учебного года в Томск не было никакого резона, все равно бы я провела сентябрь в деканате на побегушках. В конце августа я отправила в институт телеграмму с просьбой о задержке в связи с изготовлением протеза. Деканом у нас тогда был Геннадий Сергеевич Казмин, въедливый дядька, которого студенты недолюбливали за дотошность. Но ко мне он благоволил: поговаривали, что он потерял дочь с похожим на мой диагнозом.Ответ был положительный: мне предписывалось вернуться к началу занятий.
(Когда перед третьим курсом начались дебаты – кому предоставить общежитие, кому нет, и у меня был шанс места не получить (оба родителя живы и здоровы, работают, в отличие от многих наших ребят с инвалидами-отцами или вовсе без одного из родителей), я пошла на приём к декану. Снять жильё в Томске было неимоверно трудно, и было оно, как правило, неблагоустроенное. И Геннадий Сергеевич без обиняков сразу же мне сказал, даже не дав выложить свои доводы: «Мы кому угодно можем отказать в предоставлении места в общежитии, но только не вам», навсегда поселив в моём сердце чувство несказанной благодарности – так редко мне пришлось в жизни встретиться с пониманием наших инвалидных проблем).
Как-то утром мама только что отправилась в свою контору, Галинка ушла в школу, папа уже отправился на завод, я еще нежилась в постели. Вдруг, слышу, грохот входной двери, мамин крик: "Нина, Нина!" - и на меня, сонную, обрушивается что-то громадное, беспорядочное, тяжелое. Уже догадавшись, что это, я пытаюсь уйти вглубь под одеяло, но все это разметывается, меня всю облапили, нет света, воздуха. Я вырываюсь, бормочу: "Уйди!". Мама на пороге: "Исай! Дай ей одеться!" Наконец, он выскакивает в соседнюю комнату, я дрожащими руками натягиваю одежду, и мне так все это не нравится - этот натиск, требовательность, нетерпеливость. Я хочу нежности, бережности, а приходится иметь дело с изголодавшимся солдатом.
Я не ждала, что он приедет. Мы говорили об октябре. Но что-то там у них так сложилось, что его демобилизовали пораньше, и он, не предупредив, свалился буквально снежной лавиной. И он тоже не думал, что встретится со мною в сентябре в Хабаровске - я же к первому должна уже быть в Томске. Он ехал повидаться с моими родителями, и на подходе к дому, встретив Маму, по её реакции понял, что я в посёлке. Отсюда этот шквал эмоций...
Так первая неделя и прошла - в приглядываниях. И его насторожила моя прохладность, и я присматривалась к этому новому человеку. Мы ходили в гости к бывшим друзьям, ездили в город, разговаривали – и для меня все это было «не так». Не лежала душа к грубоватому, пусть и ставшему ещё более красивым, облику. Мне не нравилось наше общение: его жадные руки и постоянные объятия и мои почти безответные монологи; хотелось, чтобы тебя держали за руку, поглаживали, хотелось слушать его голос, но Исай, как и до армии, предпочитал слушать, а не высказываться. Похоже, моя эрудиция его подавляла – всё же сказывалась существенная разница в образовании: выпускник ремесленного училища плюс 8-ой класс вечерней школы против медалистки с двумя курсами технического вуза. И оставшись с ним наедине, я ощущала, что наши миры почти не соприкасаются, он ни о чём, кроме непосредственно касающегося меня, не расспрашивал, не предлагал куда-то пойти, что-то послушать, почитать, полностью положившись в этом на мою инициативу. Его не занимали люди, обстоятельства. Он не загорался каким-то событием. И конечно, все мои новые познания и открытия для него были за семью печатями. В армии он, похоже, в собственном внутреннем развитии остановился. Да и про армию он почти не рассказывал. Полный альбом фотографий ничего не говорил о его душе: Исай на сцене солдатского клуба, Исай на палубе теплохода, на улицах города, около которого была его часть. «А что там, в Петропавловске? Кто там жил?» - «Да я не знаю, город – как город: улицы, автобусы, зимой – бураны, аж откапываться приходилось». – «А вот тут вулкан, похоже». – «Да, там кругом эти вулканы…» - «И что, хоть раз чего-нибудь было?» - «Да так, иногда что-то закурится…» Вот такие разговоры у нас были. Не могла его растормошить. Рассказывала про свою жизнь, о которой почти всё писала в письмах. Он улыбался, слушая. Чуть замолкала, начинал крепко обнимать, целовать лицо. Я отбивалась.
Потрясло его моё признание про Юрку. Он чуть не заплакал и только выдавил: «Он же должен был быть счастливейшим человеком – целовать эти губы!» Боже ж ты мой! Да какие «эти губы»! Этого я не понимала.
…За неделю мы, конечно, не могли решить, по прежнему ли нужны друг другу. Объяснений не было. Вели мы себя так, как должны были вести влюбленные после долгой разлуки, но это было выполнение ритуала.
Мне надо было уезжать в Томск. Мы купили билеты на один поезд - мне до Тайги, ему - до Биробиджана, где жили тогда его родители – в трёх часах езды от Хабаровска. И вот тут в поезде произошло одно незначительное внешне событие, которое опять повернуло меня к нему.
У него был билет в общий вагон, но мы уговорили проводника, чтобы на эти три часа Исаю позволено было ехать в моём, плацкартном.
Проводник начала разносить постельные принадлежности. Соседи стали стелиться. Исаю скоро выходить, и я отложила было устройство постели на потом, чтобы не терять последних минут. Ведь могло и так случиться, что мы больше не встретимся. Мало ли, вдруг отец воспротивится его отъезду. Ведь он так и не сказал родным, что его избранница - инвалид…
"Я постелю тебе», - вдруг предложил он и стал стелить мою полку. Я не успела возразить, как он принялся аккуратно и заботливо расправлять простыни, подтыкать под матрац одеяло, надевать наволочку на подушку. Я отступила и стала за ним наблюдать с довольно сложным ощущением внутри: за мной уже давно никто не ухаживал. Дома Мама, боясь, что я вырасту белоручкой, с молодых ногтей приучала меня к самообслуживанию. В общежитии, понятно, тоже всё сама. И вдруг видеть, как то, что ты должен сделать для себя, и никто не обязан для тебя это делать, совершается другим только по одной причине – этому человеку хочется о тебе позаботиться – это поражает. Чувство благодарности становится известным не понаслышке, а - вот оно. И это чувство приятно, и поступок приятен, и человек – приятен. Ты кому-то нужен настолько, что он готов взять на себя и твои обязанности, облегчить твою жизнь. Даже, вероятно, дело не в нужности, а в нежности. В любви. Никакие слова не сказали бы больше о чувствах Исая, как вот это застилание для меня постели в несущемся в ночь поезде.
И когда Исай вышел на своей станции в ночь, я ощутила, что рассталась с ним прежним, и мне страшно жаль, что он остался, а я еду снова одна…
Свободное копирование
