На мое двадцатилетие родители прислали денег на подарок: фотоаппарат. Так у меня появилась "зеркалка" Zenit -3M, возобновилось увлечение фотографией. Понятно, что в условиях общежития проявление плёнки и печатание снимков было - ох, какой проблемой. Аппарат не имел вспышки, и снимки в помещении выходили нерезкими, с неудачной выдержкой. Но, тем не менее, они сохраняли память.
(К сожалению, и эти фотографии погибли, как и школьные - родители при переезде в Томск выгребли весь мой фотоархив, отобрали лишь те, что были дороги им (то есть качественные, сделанные в фотосалонах, где были мы с Галей), а остальные вынесли, как мусор. У нас в квартире до сих пор лежат любительские фотографии моих сыновей с незнакомыми мне лицами их друзей. Мне они почти ничего не говорят, но помня о своём огромном огорчении из-за пропавших фотографий, сыновние я берегу - мало ли, вдруг им когда-нибудь они понадобятся).
"Зенитом" я снимала всё – улицы, наши корпуса, конечно – девчонок и парней из группы. Свои снимки посылала Исаю и в ответ получала: "Ты становишься взрослой. Где та девочка, с которой я расстался?" И он высылал свои фотографии, и я тоже видела, как он менялся, как становились лукавыми его глаза, как округлилась фигура, как редел волос. Внешне он все меньше походил на прежнего Исая, хотя в письмах была все та же нежность. Стоило мне задержать ответ или послать сдержанное письмо, как тут же беспокойное послание: почему нет ответа так долго, почему такое холодное письмо. А мне было – ой, как трудно держать постоянным накал. Чувства без подпитки притупились. Ох, как нужна была встреча! Он в письмах несколько раз обещал, что должны дать отпуск и что он непременно поедет ко мне, а не домой, но все опять и опять срывалось.
И уже не раз я задавала себе вопрос: а кого я жду?
Сначала, когда он уехал, я не верила, что за три года он не остынет - уж слишком весомая гиря (протез) лежала на чаше весов в пользу этих сомнений. Были бы вместе, свидания, речи - не дали бы остудить сердца. А общение лишь на бумаге, да в наши годы, а кругом столько соблазнов. Но он писал, что женщин видит мало, да и никто ему не нужен, и чтобы я не писала писем с намёками о его охлаждении, что навряд ли за три года всё останется по-прежнему.
А вокруг меня бурлила студенческая жизнь: лекции, бдения в библиотеке, чертежи, зачеты, по вечерам диспуты в комнате, куда - как обычно - набивалось пол-этажа.
По итогам первого года наша группа заработала призовое место, и нам от деканата был вручен катушечный магнитофон "Яуза", который мы тягали из одной комнаты в другую, записывая всё, что можно: радиоконцерты или самих себя, когда читали стихи, пели. Из-за магнитофона в нашу комнату ломились жильцы обоих этажей послушать Окуджаву, песни молодого Высоцкого. На него начитывали стихи Ахматовой, Ильи Фонякова, Есенина, Роберта Рождественского, Евтушенко, Риммы Казаковой. Кто какие знал…
На третьем году службы Исая я уже настолько остыла, что нередко заставляла себя писать нежные слова: они не лились на бумагу, как раньше. У меня никого не было в сердце, но и к нему я уже не испытывала тех чувств, с которыми провожала, а тот всегда улыбающийся и довольный крепыш с незнакомой прической, что смотрел с последних фотоснимков, мало напоминал прежнего Исая. Письма его были нежными, но не больше. Иногда, кроме объяснений в любви, читать было нечего. Другими они и не могли быть - много ли разнообразия в армейской жизни? Но мне хотелось хотя бы разговора по душам.
Я ему писала обо всем, что меня волновало или будоражило, мне хотелось в ответ получать: а что же для него в жизни значительное, чтобы он описал свои мысли, переживания: про прочитанные им книги, увиденные фильмы, про свои выходы в увольнения, про город, в котором служил, какие-то эпизоды из своей жизни, встречи с людьми... Но Исай только перечислял названия прочитанных книг, фильмов и никогда не старался донести - понравилось ему в них что-то или нет и почему.
Я не видела его настоящего сквозь эти листочки. Я его не знала, и все мои попытки растормошить его, кончались ничем. "Ты опять меня отругала", - отвечал он, не понимая моих потуг. Я откладывала письмо, и мне приходилось заставлять себя отвечать ему, уговаривать себя: "Он служит, ему трудно, я должна его поддерживать".
Если бы кто-то мне по-настоящему понравился тогда, я бы, наверное, все же бросила переписку. Но увы - я была почти холодна... если не считать короткого флирта во время застолья с каким-нибудь студентиком. Меня вполне устраивало бестелесное, но очень интересное общение с нашими ребятами.
Девчонок, меняющих кавалеров, как чулки, я не одобряла, хотя среди них попадались - ну, очень забавные и занимательные характеры.
В общежитии было несколько "вамп". Одна - Валя с параллельного курса - темно-рыжая, веснушчатая, далеко не красавица, но очень раскрепощенная девчонка, сдружилась с нашей Ларисой и зачастила к нам в гости. Чем брала она парней? Наш рафинированный, ироничный, блестящий ум – Валера Ш. - страдал по ней, не передать как. А она им вертела, как хотела. Парни к ней, рыжей и костлявой, липли, как мухи на клейкую бумагу, она же их только отщелкивала. Да и наша Римма завивала из своих ухажеров целые плети. И у Тони, кареглазой девушки из села, появилось две привязанности - старшекурсники Гена и Николай, и она между ними никак не могла определиться. Парни интеллигентно не делились, а так напару и являлись к нам в комнату в гости, терпеливо ожидая, когда же Тоня выберет.
Все девушки из нашей группы были или влюблены, или уже при кавалерах. И только я, как Снегурочка, - любви не знала. Моя любовь была далеко, на Камчатке.
Свободное копирование
