Второй семестр был полегче.
Во-первых, сдав первые экзамены, я поняла, что и институтская методика обучения, отличная от школы отсутствием ежедневного контроля за усвоением материала, мне также по плечу, и даже запустив предмет, можно сдать его, хорошенько потрудившись в сессию. Что ночные часы для меня наиболее продуктивны для занятий и выполнения курсовых контрольных и проектов; что я могу, занимаясь в условиях отрешенности (в библиотеке ли, ночью, когда никто не мешает), вполне усвоить материал, который казался на лекциях непреодолимым.
Во-вторых, я вошла в ритм жизни и точно знала, во сколько я должна выйти из пункта А, чтобы в заданное время быть в пункте Б. По каким дорожкам можно ходить без опаски упасть; какие кратчайшие пути между корпусами, по которым с одной пары лекций в перерыве можно успеть на другую пару; где ближайшие дешевые или позднее всех закрывающиеся столовые. Баня на улице Советской с её «номерами» (крохотными кабинками, где и руки-то развести было не возможно, но зато ты был один, за дверью на шпингалете) решала проблему с помывкой и стиркой одежды. Банщицей при номерах служила вечно недовольная тётка, страсть как оттягивающаяся на своих клиентах: «грязнули!» - было её любимым словом. Я её побаивалась: протягиваешь билет и ждёшь превентивного выговора за ещё несовершённые тобой неопрятности. Потом она ко мне привыкла и даже иногда пускала вне очереди или даже вовсе без билета: бывало такое – придёшь с бельишком, а на это время нет билета. Но у неё почему-то всегда была пустая кабинка…
И еще у меня в голове была масса полезной для моего благополучного выживания в Томске информации.
В - третьих, в комнате мы стали жить коммуной и установили график дежурства "по кухне". В общаге, в той пустой комнате на первом этаже, где размещалась вечно холодная печь, в стены были врезаны электророзетки, и можно было, имея электроплитку (а у меня она была), сварить что-нибудь немудрящее: супчик или кашу из брикета, вскипятить чаек. Так была решена хоть частично проблема питания.
Праздники и дни рождения отмечались в общежитии. Традицию этому положил первый новогодний праздник.
Новый 1963-ий год мы отмечали группой. Никто никуда на праздник (первое и второе января) не поехал – работа на заводе держала. И Тоня, родом из деревни Белово, что в нескольких часах езды от Томска, и Лора с Лидой, приехавшие из Тогучина (Новосибирская область), – даже они не могли себе позволить отлучиться из города на пару дней. Мы не были настоящими студентами, которые могут лекции прогулять и смотаться по-быстрому к себе домой. Если у студента-«раба» были проблемы с трудовой дисциплиной, то его могли уволить с завода по соответствующей статье КЗОТа, и тут же автоматически следовало отчисление из института – чикаться с нами никто не собирался. Посему встречали Новый год в Томске всей честной компанией.
А как отмечается праздник в студенческом общежитии?
Обязательно за неделю до праздников студсовет собирает всех старост комнат с инструктажем – никаких свечей и гирлянд. На ёлке, если комната решает её установить, только невозгораемые игрушки. "Будем проверять и отчислять при обнаружении. Чтобы никакого вина, только газировка, а кому неймётся - идите на улицу".
И какое застолье без спиртного? И кто это нас в новогоднюю ночь будет "проверять?" А! Нам не страшен серый волк...
Прежде всего, группа сговорилась: в какой комнате устраивается застолье. Устроили складчину на снедь, (в основном, закусочную) и питьё (в основном – вино, хотя для мальчишек предусмотрели и несколько бутылок водки).
И представители мужской составляющей группы идут с наказами в магазин.
В начале 60-х годов ещё не было той продуктовой скудости, что постепенно появилась в конце десятилетия и развилась в семидесятых. Слово «блат» хотя уже и начало звучать в обиходе, но касалось, в основном, сфер, обычным людям не знакомых, не доступных, поэтому презрительного оттенка оно не имело, скорее, произносилось с усмешкой, с маханием рукой, мол, «а, пусть бесятся», относящееся к кому-то «там», в верхах. И посему не было проблем с хорошим вином в магазинах, с копчёной колбасой, крабовыми консервами, шоколадом и прочими деликатесами. Проблема была лишь с деньгами – их на всё это у обычных людей не хватало.
В нашей группе никто не выделялся каким-то особым социальным положением. Возможно, в личных делах каждого студента и были записи о происхождении: кто из интеллигентов, кто из рабочих-колхозников, но явного отличия по поведению ли, одежде ли (как это было в школе) между моими согруппниками я не замечала. А поскольку все мы были в то время рабочим классом, то и у всех доходы (зарплаты) были более-менее одинаковыми: 80-100 рублей. Вот на эти деньги мы и шикнули в Новый год.
Я, кажется, в третий раз в жизни тогда напилась.
Студенческая вольница в первую очередь искушает человека в этом вот вопросе.
Дома – только разговоры: «нельзя». Мама, дав зарок после моей операции, себе не позволяла ни капли, а вот Папа периодически демонстрировал «упитие»: в такие дни он возвращался домой в распахнутом пальто, с отвисшими губами, с лиловым оттенком лица. Мама перебиралась в нашу комнату, Папа же, раздетый до трусов, маялся один на супружеской кровати. Его не тошнило, но было видно, как он страдает. Он становился на коленки, утыкался головой в подушку и утробно ревел: «О-о-о! О-о-о!» Мама плакала злыми слезами. В доме было очень плохо в такие вечера. Похмелье у Папы тоже было тяжёлым, поэтому слишком напиваться он не стремился. «Надо знать свою норму!» - постоянно говорил он. «Кто бы говорил!» - подавала голос Мама. Папа смеялся: «Вот паразитка! Я, что, у тебя алкоголик? Вот и молчи, когда мужчина говорит, а то получишь по организму». Мама с гневно-презрительным лицом появлялась из кухни: «Как вот дам тапком!» На этом и заканчивалась вся демонстрационно-воспитательная сценка в родительском доме.
Что нам, девушкам, нельзя пить вообще (ну, разве в праздник и день рождения махонькую рюмочку вина) – это само собой разумелось. Поэтому пресловутой культуры питья (что можно, что не следует, и сколько можно того, чего можно, чтобы тебя не развезло, и где можно, и с кем можно…) – мы её знать не знали. Дома было просто «нельзя», а в общежитии, оказалось, что можно. Вот и постигали сами эту науку – насчёт: «а сколько можно»?
Каждый переживал новые знания внутри: страданиями от перепитой дозы, утренними муками похмелья (это было, понятно, у всех), но вот про себя я ещё помню – это чувство стыда. Его я так и не смогла переступить или привыкнуть. Воспоминания о вчерашних эпизодах мучили меня хлеще похмелья. Один раз я мгновенно протрезвела, когда в туалете, куда добрела, держась о ставшие совсем уж узкими стены общежитинского коридора, увидала, что на ногах разная обувь: на неживой ноге туфель, а на здоровой – ботинок. Вероятно, мне было так плохо, что захотелось на свежий воздух, и я начала было собираться идти на улицу, но позыв в туалет пересилил, и я отправилась в своё стометровое путешествие по коридорам и лестницам в разной обуви. «Меня ж такую вся общага видела!» - я ещё могла вообразить, что сохраняю на лице мину порядочно-трезвой девушкой, но разная обувка!.. Репутация явно была под угрозой. А для плохой славы (это было во мне калёным железом впечатано) – повод нельзя давать ни в коем случае.
Постепенно пределы нормы постигались, хотя процесс этот был очень длительный.
Самое дурное, что пока себя можешь контролировать, у тебя, как говорится, «ни в одном глазу», а потому «стоп» не выговаривается: а чего «стоп», если ты, как стёклышко. И нужны длительные эксперименты: с остановкой в самом начале – («я – пас»); через полчаса после начала застолья («сколько мы сидим?»); и в тот момент, когда пить уже не охота. Он наступает этот момент – («душа не принимает»), а его пропускаешь из-за невнимательности. Но звонок этот бывает всегда – вдруг очередной глоток вина, что называется, «колом». Вот тут-то и надо сказать «стоп», потому что звонок этот - последний (бывает ли первый? - нет, по-моему). Дальше уже пойдёт опять, как в начале застолья: незаметно и легко выпиваются очередные рюмочки, но норма уже преодолена, и дальше тебе уже предстоят все «прелести» от «перебрала».
Беда это или благо, но я на другой день почти всё помню, что было накануне, и маюсь на всю голову и физическими, и нравственными муками.
Одним словом, эта «студенческая практика» научила-таки меня «культурному застолью», когда питие действительно веселие, а не повод и причина для последующих страданий.
А вот алкоголь – как средство борьбы с депрессией (о котором мне потом сообщала и многочисленная литература, и моё пьющее окружение) – вот это в меня так и не вместилось. Так я и состарилась в убеждении, что это удел людей, не сумевших устоять один-два раза перед соблазном пусть кратковременного, но отступления перед возникшей ли проблемой, ударом ли по самолюбию, несправедливостью ли жизни. А потом втянувшимся, как втягиваются в свой губительный порок наркоманы.
Средство бежать от жизни. Бесплодное дело!
Свободное копирование
