Первый студенческий семестр был очень трудным. Во-первых, я долго не могла войти в ритм студенческих занятий, когда к лекциям не надо было готовиться, но без повторения предыдущего материала новый не улавливался и приходилось лишь механически строчить за лектором конспект. Повторение же не получалось - было некогда (из-за работы) и негде: ехать в библиотеку для прочтения нескольких страниц текста не имело смысла, а в переполненной комнате читать конспект было плохим тоном, да и не дали бы соседи. Во-вторых, я уже с третьего занятия потеряла нить начертательной геометрии и абсолютно ничего не понимала из объяснений лектора, а на практических сидела и хлопала глазами, видя как наши парни щелкали задачки на построение всяких цилиндров, рассеченных плоскостью.
Но самое трудное - утренний подъем на работу. От нашего общежития до "лампочки" Лорка, вечно встающая в самый последний момент, добегала за пять минут, мне же зимой по снегу надо было не менее получаса, да потом подняться на второй этаж старого здания завода к нашей "линии №11" и к восьми уже сидеть за полуавтоматом в перчатках наготове. А ведь надо было еще перекусить. Буфета в "общаге" не было, поэтому приходилось с вечера утаивать от соседок какую-нибудь булочку, чтобы утром второпях съесть ее всухую перед сменой где-нибудь в укромном уголочке.
Я вставала раньше всех в 6.30, сонная шла через два коридора в туалет и моечную, поднималась обратно в комнату, одевалась, брала в руки трость, будила Лорку с Лидой и выходила в четверть восьмого на протоптанную или заваленную выпавшим ночью снегом дорожку. По причине, что вечером никак не удавалось лечь раньше часу ночи, а в шесть включался оставленный на ночь Лорой динамик, - я хронически не высыпалась.
Сугробы возвышались вокруг на всем моем пути на завод и напоминали огромные пуховые диваны. Глаза слипались, и я рада была бы окунуться в любой из этих сугробов и спать, спать, спать. Этот недосып доставал меня на лекциях, когда слова лектора, не проникая в сознание, переносились рукой на бумагу, а я вдруг роняла голову на лист тетради, и кончик наливной ручки съезжал к углу, вычерчивая замысловатый вензель - автограф Морфея.
Однажды я даже обратилась в заводской медпункт дать мне освобождение на день - в тот день я особенно плохо себя чувствовала, меня шатало, голова отяжелела, клещи полуавтомата двоились, штенгель шёл косо. Но заводской врач знала дело туго: "Ничем не могу помочь. Вы просто не выспались. Больничный по этому поводу не выдаётся!"
После работы в первую смену я ехала в библиотеку института на Ленина, 42 и там проводила время (читала конспекты или, положив голову на руки, спала за столом в читальном зале) до начала занятий в институте, которые заканчивались около десяти вечера.
На первом курсе лекции и практические у нас проходили в химическом (что напротив главного), восьмом (на улице Усова) и десятом (в начале улицы Ленина) корпусах ТПИ. Все они находились не далеко и от общежития, и от ТЭЛЗа. Можно было пешком добраться. Главный же тириэтовский корпус на пл.Революции ремонтировался и этаж за этажом, комната за комнатой сдавался под занятия. И нас постепенно перемещали туда. От ТИРиЭТа уехать было не сложно на автобусе, но вечером приходилось идти на трамвай к Дому ученых, потому что на автобусной остановке (троллейбусов в Томске еще не было) можно было дать дуба - транспорт в Томске никогда не ходил регулярно, и чем морознее на дворе, тем меньше транспорта на линии.
Мои сокурсники решали проблему транспорта просто – шли компанией в общагу пешком. Подумаешь - полтора километра!
Зимний транспорт в Томске тех лет – это ещё одно недоразумение: чем ниже градус на улице, тем длиннее интервалы между автобусами-трамваями, идущими по нужному тебе маршруту. Молодые, сильные ноги зимой в Сибири - крайне важное преимущество. Для меня же прогулки по накатанным до зеркального блеска или неубранным от снега тротуарам, как и пересечение обледенелых дорог, были просто опасны – не успею отряхнуться от одного падения, как опять лежу с разбросанными ногами, сумкой и тростью. И хорошо, если ещё не выбила при падении пальцы! Да и мороз под минус сорок тоже не очень-то был кстати с моей черепашьей скоростью.
Со второй рабочей сменой было полегче: утренние лекции начинались в 9 утра (а не как на заводе смена – в 8), и можно было успеть перекусить в институтском буфете перед занятиями, и вечером после смены можно было не торопясь пройтись по снежку от завода до общаги, наслаждаясь отдыхом, а не мерзнуть в ожидании транспорта, возвращаясь из института с площади Революции.
Самая большая проблема на первом курсе была с едой. Ближайший от общежития пункт питания - студенческая столовая в Доме культуры (ДК) ТПИ. Но туда я могла ходить только в выходные дни - в остальные не успевала ни утром, ни вечером. Перекусывала в будние дни на ходу в блинной напротив библиотеки, пирожковой, редко в студенческой столовой, что размещалась в одном здании с библиотекой. Редко - из-за огромных очередей к раздаточной, простояв в которых, можно было не успеть на лекцию.
Заканчивались вечерние занятия на исходе двадцати двух часов, когда все столовые города уже были закрыты, и с вечерним питанием дела тоже обстояли из рук вон. Студенты-старшекурсники решали эту проблему с помощью «коммун» (то есть складчиной и приготовлением еды дежурным по комнате на всю компанию). «Рабам» (рабочим студентам) первого курса готовить было некогда. Поэтому полноценно я ела раз в сутки - во время обеда на заводе. Попытки обеспечить себя едой не удавались: если ты предусмотрительно успевал заскочить в магазин и затовариться какой-то снедью, то тебя, возвратившегося с занятий или со смены, встречала голодная комната...
По вечерам по общаге из двери в дверь слонялись худющие жильцы с одной фразой: "У вас хлеба нет?" Хлеб закупался почти в каждой комнате каким-нибудь практичным жильцом, но уже к восьми от булки не оставалось ни крошки, а есть хотелось. Нередко измученные голодными спазмами самые страждущие, объединившись парой, ехали на вокзал Томск-I, (потому что только там можно было найти работающую "точку питания"), покупали несколько банок консервов и возвращались к голодающим собратьям и сосестрам. И мгновенно в комнату набивались соседи с претензией на угощение. На посылки из дома приглашалась вся группа, и устраивался пир с посиделками. Ящик продуктов уничтожался за вечер, редко на два-три дня хватало сала.
Понятно, что никто не пропускал выпавшей возможности лишний раз подкрепиться, не сильно заморачиваясь благодарностью к тому, кто такую возможность предоставил. Такое воспоминание: как-то (дело было в сентябре, на втором курсе) я шла с первой заводской смены в общежитие и вижу - продают арбузы с лотка. В сумке лежала зарплата, и я соблазнилась - положила пятикилограммового красавца в авоську, притащила в общежитие, водрузила на стол и сама подалась на занятия. Вернулась, а арбуз уничтожен подчистую, даже корок не осталось. Соседи умяли, не поинтересовавшись – «а кто принёс?» Было обидно – нести же трудно было, и ни кусочка не досталось!
Поскольку питание было нерегулярным, а наиболее доступными продуктами были хлеб и вода (из крана), то все студенты и студентки отличались интересной бледностью лиц, стройными талиями и, понятно, проявлениями гастрита.
Как-то у меня сломалась раскручивающаяся палка. В магазин идти – а в какой? Дело было в октябре, вот-вот выпадёт снег, а по нему без трости я ходить никак не могла. Даю телеграмму домой: «Выручайте!». И через неделю в нашу комнату постучали – родители не только выслали палку бандеролью, но и написали начальнику нашего отделения связи о моих обстоятельствах. И почтальон трость принесла! Каково ей было найти меня в нашем улье...
Папа тогда сделал два варианта трости: одну, как прежнюю, а другую - выточил на токарном станке несколько стальных трубок с изменяющимся диаметром, вставляемых друг в друга и державшихся за счет трения. Но это довольно оригинальное решение оказалось непригодным: ею можно было пользоваться на коротких расстояниях, когда не пользуешься траснспортом, не заходишь в помещения - при малейшем ударе по трости, (скажем, при входе в автобус я задевала ею поручень), она распадалась на составные части. Папа долго не мог понять: «А зачем ты ею задеваешь? Надо бережно…». Милый Папа! Он всю взрослую жизнь прожил в посёлке, где до всего рукой подать, и плохо представлял, какие толпы людей в студенческом городе скапливались в часы пик на городских остановках. В Томске зайти и выйти из трамвая-автобуса «бережно» совершенно невозможно.
Отношения у меня с транспортом со времени студенчества так и не наладились – это одно из самых опасных для инвалида мест.
Без транспорта нельзя: скорость нашего передвижения недопустимо мала. И если пожилым людям вроде бы некуда торопиться (хотя – и это не факт), то тем, кому время дорого, надо уметь и бегать за автобусом, и прыгать на подножку. Как бы ты ни планировал время, а всё равно - со слабыми ногами оказываешься в ситуации напряжённой довольно часто. Нередко автобус проезжает мимо остановки или не доезжает до неё. Быстроногие бегут, прыгают… Инвалид же оказывается в стороне. Или зимой, когда на остановках образуются наледи от шарканья многих ног, а возле бордюра – скользкая дорожка от тормозящих постоянно колёс, инвалиду к автобусу не подойти. И опять мы топчемся, тоскливо глядя в разверстые призывно двери. Попросить помочь? А кого, если тот, кому по пути с тобой, уже в салоне, а другим нет до тебя дела: они выглядывают свой номер автобуса.
Но если ты даже и попал благополучно в автобус, опять у тебя проблемы: устоять! Вглубь автобуса тебе не следует – потом с негнущейся, не слушающейся ногой трудно будет выбраться на своей остановке. Около двери стоять – мешаешься входящим-выходящим. Единственное доступное для тебя место – около выходной двери, и табличка там прикреплена, за тобой это место резервирующая, да только оно-то в первую очередь и занимается теми, кто первыми в автобус втиснулся, а это самые ловкие, здоровые, и уступать это место они не желают – не для того первыми в автобус протискивались! А ты стоишь рядом – в одной руке трость, в другой – сумка, третьей руки нет... Да если рука и свободна – удержи-ка себя в качающемся туда-сюда салоне, под толчками соседей, при резких торможениях, когда ты, фактически, стоишь на одной ноге.
Вот почему во всех цивилизованных странах инвалидов-опорников обеспечивают личным транспортом: для них он поистине не роскошь, а средство передвижения. Но, увы – в России, как всегда, на всех денег не хватает, и транспорт инвалиды приобретают по мере своих материальных возможностей, а потом его ещё и переделывают на ручное управление тоже за собственный счёт.
Это, повторюсь, если есть материальные возможности. А у кого из инвалидов они есть? И что можно успеть в жизни, когда везде ходишь сам, со своей личной скоростью? Тебя же все обгоняют!
Но это так - "апропос"... Продолжу про первый семестр и общежитийную жизнь.
По вечерам где-нибудь в более-менее широком месте коридора общаги собиралась толпа жильцов с непременной гитарой, и какой-нибудь «жгучий блондин» выходил на середину... Выделялся у нас там один – с третьего курса. Его движения под гитарное сопровождение были отточены и ритмичны. Все общежитие сбегалось смотреть, как он танцевал. Студентки сходили по нему с ума...
А потом все пели.
Студенческая традиция – петь в коридорах общежития – перешла по наследству из ТПИ, да и студенты старших курсов поступали ведь ещё в тот старый, заслуженный институт, поэтому слова «Стал наш ТПИ вторым домом родным, песни студенты поют, время придёт – мы расстанемся с ним…» - пелись с некоторым вызовом-протестом. Это для нас, первокурсников, отделение радиотехнического факультета от альма-матер ничего почти не значило, а бывшие ТПИ-повцы, конечно, были не довольны, что в их дипломах будет стоять не печать старейшего сибирского вуза, а никому не известного ТИРиЭТа.
Спевки и танцы привлекали не всех. В комнатах клубилась своя, интеллектуальная жизнь. Мы, девушки строгих правил, к мальчикам сами не ходили, но вот к нам они заглядывали постоянно. И, бывало, в нашу комнату набивалось, кроме жильцов, еще человек десять – и это были не обязательно парни нашей группы. Было ли что-то подобное в других девчачьих комнатах – не знаю, только у нас постоянно затевались занимательнейшие беседы.
В нашей группе учился Володька Михневич – худой, с негритянскими толстыми губами, высокий парень в очках. Он подбрасывал постоянно темы для обсуждений, а кто был в курсе – развивал их и высказывался. Мне же в этих беседах приходилось помалкивать - чувствовала себя в этой компании «серой мышкой».
Разница в интеллекте между выходцами из интеллигентных семей или приехавшими из крупных городов, пусть и провинциальных, и такими как я, выросшими в поселках, селах, где главным источником знаний и культуры были школьные и районные библиотеки, радиопередачи и клубные фильмы – ощущалась колоссальной.
Наслушавшись в очередной раз о различных течениях в живописи, услышав имена новых авторов, потом в институтской библиотеке я выискивала по каталогам книги по искусству и культуре, выписывала фамилии неизвестных ранее писателей, поэтов. Взяла себе за обыкновение по субботам ходит в концертный зал филармонии. Иногда с кем-нибудь из девчонок выбирались в драмтеатр. И часто, тоже по выходным, мы ходили в кино.
Одно своё «достоинство» я знала, и тогда включалась в общий разговор, когда наша компания переходила к стихам – вот тут я отводила душеньку. Роберт Рождественский, Илья Фоняков, Римма Казакова – их стихи целыми антологиями выучила ещё в школе. (Они были доступны, сборники стихов других поэтов до посёлка не доходили). Участия в конкурсах чтецов дали мощную отдачу, и меня запоминали не по внешним признаком, а вот по этим чтениям: «Та девочка, что стихи читает».
Динамик в комнате не замолкал до часу ночи, и как-то из черного кирпичика со стены раздался нежный глубокий голос, поющий на итальянском. "Кто это?" – Лариса подняла голову от стола и всех обозрела. Мы тоже прислушались – а правда, неслыханное что-то. «Мы передавали концерт Робертино Лоретти", - сообщила диктор. Этот мальчик тогда покорил страну. Его знали все – и пионеры, и пенсионеры. Ни у одного иностранного певца в те годы не было такой повальной, всенародной популярности, как у этого пухлого, черноглазого итальянчика.
Письма от Исая шли регулярно – минимум, одно в неделю. В общежитии их раскладывали пофамильно в специальном ящике с ячейками, и я часто вынимала авиаконверт, подписанный знакомым почерком. Но уже давно прекратила считать - сколько дней прошло от получения последнего письма, как в первые месяцы после проводов его в армию: слишком была заполнена моя жизнь, и скучать было некогда. Только очень хотелось домой.
Свободное копирование
