Мои увлечения той поры: пение, чтение, музыка, кино. Я продолжала ходить в хор, мой голос окреп. «Наш соловей", - так иногда меня называли в нашей компании. В эти годы появилось много экранизированных опер. В нашем городе был только Театр оперетты (очень хороший, к слову, театр), но эта была не та музыка, которая нужна мне. Красивая, живая, но мне ее было мало.
Увидав в «Хронике дня» фрагмент московского международного конкурса пианистов, где победил Ван Клиберн, я заболела «Первым концертом…» Чайковского. Его начальные звуки сливались в воображении с тем простором, что был изображён на одной из картин Шишкина "Рожь", репродукция которой, конечно же, лежала в заветной чёрной, огромной папке с шелковыми, кручёными завязочками.
С каким наслаждением я смотрела цветные музыкальные ленты "Мастера русского балета" и "Мастера русской сцены". В те годы Большой театр выезжал на гастроли в Великобританию, и там - для потомков - англичанами было снято несколько лент: сцены из балетов и опер. Я увидала Галину Уланову в "Жизели" и "Лебедином озере", в "Умирающем лебеде"; она танцевала Марию, а Майя Плисецкая - Зарему в "Бахчисарайском фонтане". Помню сцены из "Князя Игоря", балетные сцены ("Вальпургиева ночь") из "Фауста" Гуно, "Кармен" Бизе.
Так в наши палестины попадали эти непередаваемо прекрасные образы, музыка, исполнители. Хоть так…
Мне страшно нравилась опера. Когда одна за одной пошли экранизации "Евгения Онегина", "Пиковой дамы", "Царской невесты", «Иоланты» - я просто упивалась этими фильмами. Но, к великому сожалению, почти никто из окружения не разделял эту мою страсть. Обменяться с кем-то впечатлением и развить интерес - никого не было рядом. А пластинки, покупаемые Папой к подаренному ко дню моего рождения проигрывателю, - они были традиционными: Тарапунька и Штепсель, Шульженко, хор Советской Армии, Бунчиков с Нечаевым...
Я до сих пор ничего не понимаю в тонкостях симфонической и оперной музыки, но ни с чем нельзя сравнить то чувство отрешенности и восторга, которое испытываю, когда слышу эту музыку.
И еще увлечение фотографией - оно давало возможность остановить мгновения жизни. Я понимала, что рано или поздно расстанусь с домом, с друзьями, а самое главное - мы ежедневно расстаемся со знакомыми обликами. Люди взрослеют, стареют. Раньше было принято вешать на стены главной комнаты в доме большие рамки с собранными в них фотографиями родных и близких. Если ты уже давно вхож в дом, то настанет время, и хозяйка подведет тебя к такой рамочке и начнет перечислять, что вот это она - молодая, а это брат с семьей, а это (рука ее тянется к косынке, и краешек подносится к уголку глаза) старший Николай - в 42-м на фронте убит... Обычно такие рамочки были в домах, где заправляли пожилые женщины. Там же, где хозяйки были помоложе, жили без свекровей и без мам, там на стенах висели портреты хозяйки и ее мужа в молодости, лет 20-ти. И меня всегда удивляла совершенная непохожесть изображенных на портрете людей и их самих - постаревших.
Вот эта изменчивость облика одного и того же человека заставляет стараться запомнить лица близких людей в какие-то моменты. Вдруг кто-то весело рассмеется или сделает замечательную гримасу, или просто задумается, и лицо станет таким прекрасным. "Запомни, запомни!" - приказываю я себе, но - ничего не получается. Я могу вспомнить лица друзей, какими они были прежде, и держать одновременно в памяти и прежний, и новый облик, но близкие мне люди в прежнем облике запоминаются только с фотографий. Я не могу вспомнить лиц Мамы, Папы, Исая, своих детей, какими они были пять-десять-двадцать лет назад вживую. Эти лица встают перед глазами только такими, какими они сфотографированы. Может быть оттого в последнем классе школы я так увлеклась фотографией, что готовилась расстаться со школой и домом, и мне хотелось удержать хотя бы в виде отпечатка на глянцевой бумаге все, что неумолимо уходило в прошлое.
И как же я огорчилась, узнав, что огромную кипу школьных фотографий родители снесли на помойку, когда переезжали в другую квартиру после нашего с Галей отъезда из родительского дома навсегда.
Свободное копирование
