6 августа 1941 года
Я хочу посмотреть, где она жила, по каким лестницам и коридорам бегала.
Сегодня днем я впервые очутился в ее дворе (а тогда мы с ней все стояли у ворот), чужом, каком-то почти незнакомом без нее. Я прошел по двору ее маршрутом, открыл тяжелую дверь огромного подъезда — прежде я видел эту дверь лишь издали, Аня не раз там исчезала, махнув мне на прощанье своей рукой... Каменная лестница... Направо? Нет, там другие номера квартир. Значит — налево. Вот они, резные чугунные ступеньки морозовского особняка, по которым она проходила почти половину своей жизни, от восьми и до пятнадцати лет. А вот и три деревянные, и — ее дверь, квартира сорок девять, она самая. На двери — зеленый почтовый ящик, она как-то о нем упоминала. И вот этот висячий замок, тоже зеленый, по ее мнению — несуразный, какой когда-то попался в магазине ее родителям...
Замок и ящик она открывала бы, доставая оттуда весточки от меня. Они частенько приходили бы сюда из нашей мирной армии, если бы не война...
Если бы не война! Проклятые фашисты... проклятые... Их необходимо уничтожить точно так же, как они сейчас намерены уничтожить нас. Только зря стараются, грязные воры! Мы-то у себя на родине, и они поплатятся еще за свои злодейства, за убитых людей, разоренную нашу землю!
...Увидел какой-то яркий лоскуток. От ее платья? Нет... Такое она не носила... А в последнее время все ходила в голубом, очень красивом, и глаза ее от этого сияли еще ярче, как две голубые звезды. Платье ей подарила мама, — она весной долго стояла в очереди в военном ателье, на Воронцовом поле. Думала, для себя, а отдала, вот, дочери... решила, видимо, что Аня уже большая... Это мне Аня рассказывала...
Я сел на ступеньку прямо у ее двери и чуть не зарыдал. Чуть?! Да у меня слезы из глаз полились ручьями, и я совсем забыл, что могут появиться люди, соседи... хотя нет... сейчас белый день, рабочее время, и весь дом будто замер.
Не знаю, сколько времени я здесь просидел... второй раз не скоро приду... разве что после войны... Может, в будущем эти ступеньки приведут к счастью — мы с Аней будем сюда приходить в гости к ее родителям? Но только сегодня я эти ступеньки воспринимаю, как место катастрофы...
Аня, как ты там, в чужом Свердловске? Что бы я ни отдал ради того, чтобы посидеть с тобой хотя бы три минуты на этих пыльных ступеньках, только три минуты... и ты позволила бы мне поцеловать тебя на прощанье... я знаю, знаю, что теперь, хоть и прошло с момента нашего последнего свидания считанное время, ты доросла до поцелуя, я это знаю. И я обнял бы тебя, и мы поплакали бы вместе, не скрываясь и не стыдясь, о нашей судьбе, неизвестно какой... Моя дорогая, моя дорогая, мой свет в окошке!
К7-73-22... Я буду звонить сюда все время, все дни, вплоть до моего отъезда в армию. Мало ли что бывает? Если есть чудеса на свете, то я молю Господа Бога, в которого прежде не верил, чтобы произошло необыкновенное, и я бы услышал вместо длинных, безнадежных гудков — твой голос.
Почему нельзя одолжить на аэродроме самолет на полдня, слетать в этот Свердловск и обнять тебя, мое чудо из чудес? Уверен, что Чарльз Линдберг так бы и поступил на моем месте! Да что Линдберг! Он американский летчик и миллионер, у него вполне мог быть и собственный самолет. Но ведь и наши — Анатолий Серов и Валерий Чкалов — тоже летали к своим невестам в критические, особо ответственные моменты жизни, и — на государственных самолетах. Правда, они были Герои...
А пройдет, эдак, лет пятьдесят, — да нет, что это я, наверняка меньше! — и будущее чуткое высокое начальство скажет какому-нибудь будущему молодому человеку, который еще только готовится в Герои: «Николай Александрович! Тебе нужны эти полдня счастья? Возьми, ради Бога! Вон там, на взлетной полосе стоит свободный самолет, готовый к вылету! Лично для тебя! Мы от души рады тебе помочь, Коля, мы уважаем твои чувства!»
Да... Но мне — то счастье нужно сегодня, а не через мифические полстолетия!
Свободное копирование
