4 августа 1941 года
Сегодня мама подметала пол и веником зацепила какой-то маленький конвертик под подоконником. Что меня бросило к этому конвертику — не знаю, но я вырвал его из маминых рук.
Там была записка от Ани... Она оповещала, что через два часа уезжает в Свердловск и бросает этот конвертик со своей фотокарточкой в фортку, в нашу комнату. И надеется, что мне — передадут. Еще Аня писала, что умоляла своего отца отсрочить отъезд из Москвы хотя бы на три — четыре дня, говорила ему, что от этого зависит вся ее жизнь. Но отец ответил, что остановить его не может никто и ничего. А мать Ани — она промолчала, не высказалась. «У нас вагон № 2, и пока не загудел паровоз, я до последней минуты буду надеяться, что ты успеешь, что мы простимся. Аня».
Что я почувствовал, что пережил — этого я рассказать не могу, не хочу, — не в силах... Всего лишь на днях она, оказывается, стояла на платформе Ярославского вокзала, у вагона номер два... а я был в Труняевке! И она ждала, что я вот-вот появлюсь!
Нет, три — четыре дня ничего бы не спасли, надо было просить отца отсрочить отъезд на неделю. Тогда бы мы успели проститься. Но девочку увозили от бомбежек, а парню надо было на войну, и тут ничего не поделаешь...
Анина записка оповещала о моем новом горе, об украденной последней встрече...
Но не только, нет! Это было и счастье. Я получил привет как бы с другой планеты, позывные с Марса. Да она и всегда была для меня человеком с Марса, моя Аня, хоть и ходила со мной за руку по Земле.
Фотокарточка оказалась совсем маленькой, какую наклеивают на школьный билет. Но такая славная! Аня улыбалась, словно живая. Только что руку свою не поднимала ко рту, как бывало в подлинной жизни. Она улыбалась мне, и на ней было очень знакомое платье, она его носила зимой... значит, зимняя еще фотография... Коричневое, бархатное платье, я помню. Я впервые увидел в нем Аню 14 декабря, когда получил от нее письмо. И пояс, тоже коричневый, из кожаных листочков, наподобие дубовых. Я отлично помню и этот пояс... только здесь пояса не видно...
— Что это ты прижимаешь к груди? Николай! Что в этом конверте?
— Фотография, — ответил я.
И понял, что мама догадалась, чья это может быть фотография. Мама часто-часто заморгала и вздохнула:
— Как этой фотографии здесь оказаться? Неужто в форточку бросили? Когда же? Я пол, что под подоконником, наверное, не сразу замела, вот и прозевала эту фотографию... Подожди, вот отец придет вечером, он тебе хотел кой-чего сказать.
Отец и сказал вечером: он задумал заочную казнь моей Ани! Оказывается, они прочитали т о ее письмо! Отклеили конверт и прочитали! Это, когда я был в Труняевке! Искали причину моих поздних вечерних прогулок! Ну и ну! Я на них только смотрел, пока мать молчала, а отец говорил. Я на них только смотрел, а слов у меня не было.
— Девушка не должна первая писать, даже подходить первая к парню. Девушка должна ожидать, когда парень сам подойдет, проявит инициативу... И что там еще? Мать говорит, что и фотокарточку бросила в форточку? Нескромно, нескромно...
Нескромно?! Было бы нескромно, если б не любовь! А у нас с Аней... А у нас с ней!.. Да она-то и вообще самая скромная в мире девушка! Да что вы понимаете, что вы вообще можете о нас понять!
Я почувствовал, что произнес все это вслух, и очень громко. И тут же до меня донесся мамин шепот:
— Чшш! Молчи, Саша, ничего более Николаю не говори! Не тронь ты его, я тебя прошу!
Ночью я уткнулся лицом в подушку, а утром увидел, что всю наволочку изорвал зубами. Но горевал я не из-за отцовского чугунного нравоучения, а оттого, что ненавидел в эти часы все вокруг, а пуще всего — свое бессилие перед обстоятельствами...
Аня, что делать? Неужели ты тоже так страдаешь, так сходишь с ума по мне, как я по тебе? Аня, Аня!
Свободное копирование
