Только ты - 38

Сегодня 22 июля 1941 года...

Я не спал всю ночь.

Я хочу ее поцеловать! Может быть, это последняя наша встреча. А дальше  —  полнейшая неизвестность с резким уклоном в сторону отрицательную.

Я хочу ее поцеловать. Неужели нельзя? А если это вообще наш самый последний день?!

Да, от подобных мыслей оптимизма не прибавится. Опять налетела на меня очередная смута... Куда себя, свою душу девать? Родители, главное, гонят меня в Труняевку. Но разве они могут знать, что родная деревня для меня уже не пристанище ото всех бед? Вот где тупое, насильственное отторжение меня от Ани! Это еще дурее и ужаснее, чем ее отъезд в Свердловск, преждевременный для нас, но, хотя бы, необходимый и вынужденный, и даже связанный с работой ее отца, с важным заданием для фронта... А тут?!

В общем-то, я все понял, что тут мудреного! Они меня продуманно отсылают из Москвы. Хотят разбить нас с Аней, даже не зная ее. Почуяли опасность! А вдруг Коля выберет не ту, о которой бы им мечталось? А о какой мечталось, они и сами вряд ли пока имеют представление... да мне что до этого... Сейчас у них основное, практическое  —  оторвать меня  —  на всякий случай!  —  от неизвестной им девушки. Нехитрая тактика, как не понять. Сам, наверное, и виноват. Никакой неведомой опасности они бы не ощущали, если бы я познакомил с ними Аню. Она бы им понравилась, уж такая она милая, Аня.

А все-таки гулять бы нам не разрешили, нет. Она  —  сказали бы  —  слишком для меня юная! Но, если как следует поразмыслить, то разница будет с годами небольшой, это только сейчас чувствуется, пока она школьница. А так-то: три года, восемь месяцев и двадцать семь дней  —  никак не катастрофа! В среднем возрасте и вовсе не будет заметно...

Что делать? Как теперь-то мне быть? С Труняевкой хотя бы?!

Странно или нет, а первая меня спросила о самочувствии не мама, а Клавдия.

 —   Братец, что с тобой?

 —   А что со мной?

 —   Я замечаю... Ну, плохо ешь, все на тарелке остается, ночью ворочаешься, вздыхаешь, диван твой скрипит, как несмазанная телега, из-за тебя я то и дело просыпаюсь. Потом: ты куда-то  все уходишь. Тогда кто-то  позвонил, и с тех пор целыми днями и вечерами нет тебя дома. Я замечаю! Уж не влюбился ли в кого, не гуляешь ли с кем?

Я было захотел немедленно обо всем  —  обо всем рассказать сестре, но подавил в себе этот порыв. И, кто знает, может быть, что и своевременно. А вдруг Клава оповестит родителей, и все хором навалятся на меня? Начнутся расспросы, догадки, и это бы еще ничего, но, главное, могут последовать и запреты! Отнимут у нас последние минуты! И я не очень-то вежливо ответил:

 —   Не твое дело.

Мне надо было во что бы то ни стало эти последние минуты сберечь для нас с Аней. Я рисковать не мог. Сегодня 22 июля...

Ровно месяц с начала вторжения немецко-фашистских банд на нашу территорию. Но это 22-е число оказалось полным чудес, хотя причина чудес была драматическая  —  бомбардировка Москвы, налет на нашу столицу фашистских самолетов.

Мы с Аней спокойно возвращались домой, шли по улице Разина, уже удалялись от Красной площади  —  центрального места наших прогулок. И вдруг! Завыли сирены, и народ куда-то  помчался, словно по команде.

Я никак не ожидал. Допустить к московскому небу стервятников?! Где наши заграждения, зенитные и воздушные?! Где наши герои-летчики? Я бы этим мессерам выдал такой таран, что их экипажи с командирами забыли б как звать собственных родителей! Фашистские мерзавцы, бандиты с большой дороги! Бессмысленное зверье, которому забыли сделать прививки от бешенства!

Но сирены выли, и люди бежали, как оказалось, к клубу имени Ногина, к огромным воротам. Я держал Аню за руку. Ворота нам немедленно открыли, и все очутились во дворе, мрачном, окруженном серыми стенами высоких домов. Нас туда просто внесло людским потоком. Вот где стихия!

 —  Коля! Дай мне руку!  —  это Аня крикнула откуда-то  из толпы: в какую-то секунду ее оттерли от меня!

Я кинулся в толпу, в которой она мигом очутилась, вырвал ее оттуда, схватил ее за руки, а потом (сам не знаю, как это получилось) взял и под руку. Но это (под руку) продолжалось минуту или меньше. Дальше мы шли, взявшись за руки, как обычно во все эти наши дни.

Мы спустились по мраморным лестницам вниз. Оказалось, клуб размещается в полуподвале (или очень низкий первый этаж, я бы сказал) и, наверное, по этой причине, кто-то, может быть, из начальства, решил считать его бомбоубежищем. Я вспомнил, что у ворот, действительно, висит указатель: «Вход в бомбоубежище». Да... не очень основательно, судя по тем знаниям, какие мы получили на «Военном деле». И, главное, не очень-то безопасно — расположение, близкое к поверхности.

Зато как здесь красиво! Зеркала огромные, от пола и до потолка, в золоченых рамах, люстры тоже огромные, наверное, хрустальные, переливаются всеми цветами радуги, паркет покрыт коврами, как в иных музеях. И  — бархатные диваны. Они стоят вдоль стен, и от них мой «знаменитый» отличается, как небо от земли.

Мы с Аней не сразу сориентировались из-за всех, таких неожиданных великолепий (до этого отождествляли бомбоубежище с каким — либо чуть ли не глубоким погребом без окон), в то время как более сообразительные граждане молниеносно заняли места на «музейных» диванах. И когда только успели навостриться! Вроде еще и воздушных тревог — то не было!

Нам ничего не досталось, кроме ступенек на какой-то короткой лестнице, ведущей, видимо, в подвальное помещение, куда дверь была насмерть заколочена досками. Еще повезло, что ступеньки этой лестнички были деревянные! Нам тут мрамор никак не нужен, он мог бы сослужить скверную службу: Аня наверняка простудилась бы, усевшись на холодный камень (пиджака на мне в этот теплый летний вечер не было, конечно, постелить было нечем), а девушкам простужаться никак нельзя. Могут впоследствии не появиться потомки, а это драма в будущем!

Я первым сел в порядке опыта и понял, что наш экспериментальный «диван» вполне приемлем.

 —  Аня,  —  сказал я,  —  садись (я хлопнул ладонью рядом, по ступеньке) и постарайся уснуть: отбой может быть только утром, кто его знает. Положи голову на мое плечо (я показал ей на свое правое плечо), приваливайся...

Я даже смелости не набирался, у меня это рискованное предложение как-то само по себе вырвалось. Аня серьезно, очень серьезно взглянула на меня  —  и немедленно послушалась. Ах как хорошо! Милая девочка Аня! Если б ты знала, как это приятно парню вдруг почувствовать себя старшим, защитником, пусть даже в таком малом событии! И учти, Аня, я ведь и в самом великом буду твоим защитником  — на войне с Германией. И совсем скоро!

Она долго не засыпала. Это я точно знал, потому что ее дыхание было поверхностным и слишком ровным. Но потом усталость взяла свое, как не крепилась моя Фиалочка. Я теперь ее часто так зову, и объяснил ей почему: у нее глаза бывают фиалкового цвета, когда вместо своего голубого платья она надевает красный сарафан с белой блузкой или с полосатой спортивкой, серой с розовым.

Да! И я все-таки сказал ей, я сказал, что у нее глаза  — самые красивые на свете. Позавчера сказал, когда прощались у ворот ее дома! На это она улыбнулась и чуть-чуть повела плечами... неосознанное кокетство! Никуда от него не денешься!

Наверное, только через час ее головка стала сваливаться с моего плеча: замучилась она все-таки, я смотрю, устала. Я ощутил Анину бессознательную доверчивость и беспомощность: она уснула...

Как мне хотелось обнять ее правой рукой (нет, обеими руками!) и устроить поудобнее! Но она могла испугаться такой неожиданности, возразить, отодвинуться, и я потерял бы эти, подаренные судьбой, часы, что совсем рядом, так близко от нее. Поэтому я то и дело возвращал (тихонько, с превеликой осторожностью!) Аню на мое правое плечо (она спала, и ее головка все сваливалась!) и был как-то по-особому счастлив. Даже объяснить не могу этого ощущения...

Аня вскочила на ноги, когда где-то неподалеку грохнула бомба. А я в эту минуту понял, что для меня страшен не взрыв, а утрата Аниной близости, отсутствие Ани на моем плече. Однако она не испугалась и не отодвинулась! Она не сказала ни слова, села снова рядом, вернулась к моему плечу и спала уже до самого отбоя. Думаю, часа два, не меньше. Я  —  не спал.

И ловил себя на том, что улыбаюсь просто так, сам не зная чему. Сижу на этой ступеньке вместе с Аней, ощущаю ее рядом, совсем рядом, как никогда прежде, слушаю ее дыхание и растворяюсь, растворяюсь в чем-то незримом и необозримом... Да, так оно и было.

Увы, отбой, разумеется, прозвучал, и мы должны были покинуть это удивительное бомбоубежище.

Я взглянул  —  у нее левая щечка покраснела, что опиралась на мое плечо, когда она спала. Красавица, Аня моя! К ней так идет эта покрасневшая щечка! Вообще  —  яркие цвета очень идут! И светлые тоже идут, например, голубые, к ее глазам! Это надо же такой девочке быть!

Наверное, мы вышли оттуда самыми последними. Аня не торопилась, а я тем более.

И тут я решил взять ее под руку  —  ведь у ворот клуба, в начале воздушной тревоги это уже произошло! Она опустила ресницы, пожала плечами, улыбнулась и не стала возражать. Но я чуть было все не испортил. Я решил показать свой жизненный опыт, которого на самом — то деле не было ни на сантиметр.

 —   Обычно я с девушками так хожу,  —  тоном бывалого парня произнес я, шагая с Аней под руку.

Мама родная! Аня одним рывком выдернула свою руку из моей, сурово подняла на меня глаза, голубые и большущие, и тихо   спросила:

 —  То есть как это  —  обычно? С кем же ты ходил под руку обычно? И когда это было?

Конечно, я отступил. Конечно, готов был себя уничтожить тут же, на месте...

 —  Ни с кем... Один раз это было, после танцев, в деревне... Две девчонки подхватили меня под руки после кадрили... Так и шел, сразу с двумя... Даже не помню, с кем и шел...

Кажется, это были Валентина и Мария, но уточнить, конечно, я и не подумал.

Аня смилостивилась, и остальную дорогу мы шли с ней под руку. Правда, молчали. Но тени девиц, с которыми я будто бы «обычно» хожу под руку, куда-то  испарились, как их не бывало. И я перевел дух.

А уж как мы путали ритм! Да, под руку ходить надо еще как следует поучиться  —  мы не умеем, все время сбиваемся с такта. Без навыка не так — то просто.

— Когда идут так, как мы, надо идти в ногу,  —  сказал я.

Аня остановилась, взглянула на меня, и я понял, что она подразумевает под этими моими словами что-то иносказательное. Вот она пристально вглядывается в меня, словно желая открыть во мне что-то, еще не высказанное вслух...

Но что бы ты не открывала, моя родная, это будет все одно: моя вечная, да, вечная любовь к тебе. То, ради чего, если очень уж повезет, стоит жить на белом свете.

А она в меня все вглядывается и вглядывается! Ах, как близко синеют ее глаза, единственные в мире, и как хочется ее обнять, прижаться лицом к ее прекрасному лицу, сто раз провести рукой по ее блестящим кудрям, по плечам, по спине... Нельзя?! А почему нельзя?! А может быть, наоборот,  — можно, нужно, необходимо  —  просто я не решусь на это, просто для меня это невиданный, не свойственный мне поступок!

Да, пока так! Пока так. Но мы теряем что-то очень важное, Аня, я уверен, очень важное. Ты могла бы возразить на это: не теряем, мол, а откладываем... Да, откладывали, и, большей частью, по моей вине. Но куда теперь откладывать? Куда? Я хочу поцеловать тебя на прощанье, и разве это грех? Я хочу тебя поцеловать!

Слезы закипают у меня где-то в горле... Может быть, и она поцеловала бы меня, если бы я не сробел...

Сейчас она снова уйдет, как всегда уходила...

Да, и вот мы приближаемся к воротам ее дома... Но тут вдруг грусть уступает место совсем другому волнению: я уверен, что у ворот Аню встречает ее мама. Еще бы! Девочка не ночевала дома! Я почувствовал, что мое сердце снова колотится в ненормальном ритме: минута, другая, и произойдет неожиданная встреча с Аниной мамой.

Меня это волнует! Что она обо мне подумает? Кто я, какой я парень, почему рядом с Аней, где мы находились всю ночь до утра?! Ясно, что о воздушной тревоге знают все москвичи, но все-таки...

Разве что сказать Аниной маме, будто мы  —  одноклассники и случайно встретились в бомбоубежище? Нет, куда там! Аня рядом со мной  —  почти ребенок, какие мы одноклассники! И потом  —  почему нужно все время размышлять о том, как бы нам оправдаться? Мы ни в чем не виноваты, и ни перед кем!

Ну, как Бог на душу положит. Я познакомлюсь с ее матерью, если Аня не станет возражать. Будь что будет. Когда-нибудь мы все должны узнать друг друга. Только бы она сейчас, перед нашей скорой разлукой, не лишила Аню ее маленькой свободы.

К большущему сожалению, мое храброе решение пропало втуне. В толпе женщин, стоящих в воротах так хорошо знакомого мне дома номер один по Большому Вузовскому переулку, Аниной мамы не было. Все соседки с немалым любопытством воззрились на нас, а некоторые и поздоровались с Аней. Но она-то, она, Аня моя! Ничуть не смутилась, прошла с важным видом со мной под руку и  —  мимо ворот. Девочка озорничает? Или начинает чувствовать себя взрослой? Меня это чуть-чуть позабавило, и я на минуту отвлекся от грустных размышлений.

Простились мы с ней на углу, где второй особняк Морозова, где весной обязательно будут цвести яблоневые деревья...

В котором часу мы встретимся с ней завтра, ей же надо еще и поспать?

Завтра?.. А ведь никакого завтра не будет, это уже сегодня! И все кончится! Мама родная, все кончится!

Родители гонят меня в Труняевку, не разговаривают со мной, считают, что я бабушке, видите ли, не тороплюсь везти продукты. А я-то знаю, что это  —  выдуманный предлог. Но нельзя же уличать во лжи собственных родителей, это никак невозможно, тут и рот не откроется! И мне ли не известно, сколько у бабушки там всяческих банок с яблочным вареньем и прочим, сколько консервов, овощей и так далее! Ах, Боже мой!

А уж то, что я сегодня провел ночь не под домашней кровлей... Мои родители... Они не посчитаются даже с тем, что так ясно для всех: воздушная тревога может застать на улице каждого, в любой непредвиденный момент...

 —  Аня, а почему твоя мама не встречала тебя у ворот? Ведь как она должна была волноваться!

 —  Нет, я думаю, она с-о-о-всем не тревожилась! Она знала, что я ушла с тобой, а несколько дней назад я показала ей твою фотографию, и она определила, что ты очень серьезный, спокойный и надежный парень, и что я за тобой, как за каменной стеной, и можно, не опасаясь ничего непозволительного, ехать нам вместе хоть на Северный полюс!

Я еле-еле успел прикусить губы, чтобы не усмехнуться. Конечно, приятно, лестно такое мнение Аниной мамы, но я один знаю, какой я «спокойный парень» и чего мне стоит удержаться от желания обнять Аню и поцеловать ее! Так я подумал, а вот что сказал:

 —   Аня, мы встретимся здесь, на Покровском бульваре, в половине второго. Я сегодня днем поеду в Клин, а оттуда пешком в Труняевку. Надо ехать! Но это всего на несколько дней. Я вернусь из деревни уже в следующее воскресенье и, как приеду, сразу же звоню себе...

 —   Хорошо,  —  ответила она, и ее глаза, серьезные-серьезные, голубые-голубые, посмотрели на меня  —  с укором? Или мне так почудилось?

Неужели я не успею вернуться до ее отъезда? Неужели я эти Анины глаза вижу в последний раз? Нет... В последний раз я увижу их сегодня на вокзале, она будет меня провожать...

Или нет, нет! Лет через пятьдесят, когда наступит время уходить насовсем...

Мама моя родная, мама моя! Какие горькие мысли лезут в голову, в душу, в сердце! Что же мне делать, куда девать себя! Я начинаю умирать от тоски, что же будет, когда меня с ней разлучат!

Свердловск... А не насовсем ли она туда уезжает?! У отца ответственная работа... не останется ли там на постоянное жительство ее семья? И она  —  с ними?!

В половине второго мы встретились и мрачно пошли рядом, даже не за руку, как обычно  —  будто у меня за спиной уже висел мой будущий неподъемный рюкзак.

Мы долго и безнадежно молчали. Когда дошли до Лялина переулка  —  лишь тогда я открыл рот, чтобы попросить Аню подождать, пока сбегаю домой за рюкзаком. В нем-то и находятся пресловутые продукты для бабушки Марфы, которые я, примерный внук Коля, обязан везти в Труняевку...

А что дома-то было! Что утром-то было из-за того, что не ночевал! Они меня, кажется, по этапу готовы сослать, именно сослать в Труняевку. Оба готовы, и отец, и мать... Почему поздно хожу, почему попал под бомбежку...

Да ведь я скоро, очень скоро и не под такие бомбежки буду попадать! Наверное, если бы провалился наш дом в Лялином, ушел бы под землю, то претензии были бы только ко мне: почему это я не удержал его, хотя бы на своей спине!

А уж как они были сердиты, как приказывали! Доказывали! Ах как жаль, очень жаль, с какой стороны не кинь, что Ане не восемнадцать лет, а мне, стало быть, не двадцать один! Сейчас бы мы зарегистрировались в загсе, а там  — хоть трава не расти, пусть даже и война, и землетрясение, и все, что угодно! Хоть потоп!

«Я целый мир возненавидел, чтобы одну тебя любить...»  —  Лермонтов! Он всегда со мной и всегда знает, как ответить на мое настроение своими стихами...

Если бы не война! Да мы бы уехали с ней отсюда на Украину, Саша Дубровский тысячу раз прав! Мы бы пока уехали из Москвы, где все так сложно, а будет, конечно, еще сложнее, и пусть бы меня оттуда, с Украины и взяли в армию, и Аня стала бы то и дело приезжать на место дислокации моей части. Или приехала бы на все время моей службы, когда ей, конечно, исполнилось бы шестнадцать лет, не раньше. Да, да, вот и все, тогда мы были бы в своем праве, поступив по украинским законам! Но война диктует другие законы, свои... Война!

Да, а вообще-то я в любом случае вряд ли буду жить в Москве. Ведь я останусь в армии, буду там служить всю жизнь, а это значит  —  разные города, военные гарнизоны  —  так по всей нашей стране и будем колесить мы с Аней, —  куда пошлют... Кем это надо быть, чтобы именно тебя оставили в Москве!

Родители не знают, с кем я гуляю, ни разу ее не видели, но вопросов и, главное, возмущений, не оберешься... Ладно, там посмотрим. Наш с Аней звездный час еще не пришел, конечно. Хотя, что я? Звездный час  —  он был, есть и будет у нас, где бы мы не находились. Я имею в виду другое, я имею в виду нашу с ней семью. Пока нам ничего не позволят ни война, ни Анин возраст, но в дальнейшем... я ведь тоже из такой же породы, что и вы, Большуновы и Новиковы!

Свердловск... А не насовсем ли она туда уезжает?!

Вынужден сам себе сознаться, что сегодня я впервые нагрубил родителям. Они прицепились ко мне с вопросами: кому, мол, это ты ежедневно звонишь, после чего сразу же и уходишь? Почему целыми днями и вечерами отсутствуешь, да и что тебе делать летом в Москве? Что или, может быть, к т о тебя здесь так держит, в пыли и в духоте? Прежде ведь всегда стремился поскорее на лето в деревню... Армия на пороге, необходимо пока отдыхать, набираться сил! Словом  —  надо срочно ехать в Труняевку!

Я им ответил, что и Клавдии на ее похожие вопросы:

 —   Не ваше дело...

Фу, как мне было потом неприятно! Тем более, что они  —  промолчали, даже отец. А уж он-то мог бы снять с меня стружку.

И вот  —  споры спорами, а я еду. Я все-таки еду!

Аня ждала меня в переулке. И я подошел к ней, мрачный и злой, с плохо сидящим на спине рюкзаком  —  он так и болтался сзади. Мы снова пошли молча  —  теперь уже прямо к вокзалу. Попробовали было сесть на трамвай, но там образовалась настоящая давка, люди висели в дверях, а двери  —  не закрывались... В прошлом году, в июне, мы точно так же, на трамвае, добирались отсюда на вокзал с сестрой Тоней. Не было войны, и кто бы мог подумать, что уже через год...

Пошли мы с Аней пешком. И оба насупились, и даже не глядели друг на друга. А все нервы!

По дороге, на улице Чаплыгина, увидели разрушенное здание  —  кучи битого кирпича, стекла, куски штукатурки, обрывки обоев... А из Аниного двора погибла девушка, по имени Тая Фадеева; где-то у Большого театра, Аня говорит, там бомба ударила... Ну мерзкие твари! Жаль, что я не в авиации  —  мог бы лично отплатить им той же монетой! За все! За весь разбой!

Рюкзак трет правое плечо, его необходимо поправить, подтянуть ремни, но это потом  —  в поезде. Черт бы побрал этот поезд, рюкзак да и всю Труняевку в целом на сей раз!.. Да, надо предупредить Аню, чтобы не отходила далеко от своего дома, пока я в Труняевке: самолеты с паучьей свастикой могу снова «посетить» Москву, раз такое уже случилось! Как скверно!

Свердловск... А не насовсем ли она туда уезжает? Эта мысль так и бьется в моей голове.

 —   Если поезда придется ждать  —  ты подождешь?

Хотел спросить о Свердловске, а спросил о поезде. Не знаю, зачем и уточнял: ведь провожающие всегда стоят на платформе, обязательно стоят и ждут отправления, а потом машут вслед рукой, пока вагоны не скроются из виду — это правила поведения провожающих, их, как говорится, святой долг.

Поезд... Мы могли один из них пропустить, и тогда еще часа три постоять бы рядом... к ночи я все равно добрался бы до Труняевки, дорогу туда я нашел бы и вслепую...

 —   Аня, а если поезда   придется ждать  —  ты подождешь?

Теперь я понял, почему спрашиваю ее о поезде. Я просто не могу с ней расстаться!

 —  Нет...

Нет?! В меня словно выстрелили из пистолета... Нет?! Нет! Вот так!

А чего другого я должен был ожидать? Я сильно провинился! Конечно, провинился, да еще как! Наверное, она чувствует, что не сумел дать должного, нужного отпора родителям, что нельзя мне сейчас ехать в Труняевку, ну никак нельзя. Ведь наши встречи были отмерены считанными часами! Минутами, как вот сейчас!

Так, молча, и дошли мы до вокзала. Хотел угостить Аню газировкой с сиропом, но она отрицательно мотнула головой, отказалась. Мне кажется, что просто-напросто застеснялась. И еще я заметил, что на деньги, которые увидела в моей руке, она посмотрела с превеликим ужасом, словно это была не простая мелочь, которую надо отдать за газировку, а гремучая змея. Влияние книг, презрение к «металлу»  —  так это я понял.

Несусветная щепетильность! Что поделаешь? Когда повзрослеет, будет относиться к «металлу» спокойно и нормально. Ей, наверное, и не приходилось еще иметь дело с «презренным металлом»? На мороженое хоть ей давали двадцать или сорок копеек? Или мама за нее платила, стоя рядом? Да-а... Так уж Аня воспитана родителями и, видимо, любимым Александром Грином. Но это не минус для Ани, это естественное, переходное время ко взрослости. Остатки застенчивого детства!

Купил я билет, а поезд, как оказалось, уже через шесть минут отходит от платформы. Вот где минуты-то! И ждать ей не придется!

Негодовать могу только на самого себя, тут и думать нечего...

Аня, если не ради тебя, если не ради нас с тобой, то зачем мне на белом свете жить? А я вот взял билет и  —  еду в Труняевку!

.addthis_internal_container { width: 250px !important; } .addthis_floating_style { background: none !important; } .at-floatingbar-inner { width: 250px; margin: 0px auto 0px auto; background-color: #fff; } .addthis_floating_style.addthis_32x32_style a { margin: 0px; display: inline-block !important; }