21 июля 1941 года
Сегодня возникло чрезвычайное происшествие, связанное с моей фотографией. Нет, не то, чтобы родители Ани увидели и отчитали ее, поняв, что неизвестный им парень существует где-то рядом с их дочкой.
Это было другое.
Дело в том, что мы теперь гуляем с ней по два раза в сутки — днем с двух до пяти, и вечером с семи до одиннадцати. Ведь все равно целый день маешься, мечтая дома о встрече, о нашем вечере, а помечтать можно утром или ночью, когда все спят и вокруг — тишина. И вообще — зачем же нам терять часы, разве их у нас осталось много? Я предложил Ане такое расписание, и она согласилась.
И вот сегодня днем, когда мы ходили с ней по набережной, от ее сандалеты неожиданно отлетела пуговица — не выдержала, наконец, всех наших километров.
Положение казалось безвыходным. Босиком она идти не может, она непривычная, городская. Кроме того, кругом пыль, попадают и мелкие камешки, и стекляшки — это не наш труняевский чистый песочек. А, между тем, сандалета беспомощно хлопает по подошве ноги, перевеселочка болтается в воздухе — передвигаться невозможно. Про себя я подумал, что не возражал бы отнести Аню домой на руках, там бы она переодела обувь. А вслух пожалел, что нет у меня булавочки, — можно было бы закрепить перевеселку и погулять еще час — другой.
— Ай, а у меня есть булавочка! — Аня вся просияла, но вдруг покраснела и смотрит — вопросительно. Затем, как я понял, на что-то решается, мигом отворачивается от меня на сто восемьдесят градусов, к реке, потом — снова ко мне, снова сияет... А в руках у нее вижу золотенькую булавочку. И — конверт. Конверт обычного формата, розового цвета...
Вот когда у меня сердце упало, рванулось куда-то вниз, в живот, потом в ноги! Разве непонятно, что конверт, приколотый этой булавкой, хранился у нее на груди?! Я писем ей пока не писал, родители ее на месте, при ней, они тоже не могли присылать письма из Большого Вузовского в Большой Вузовский... Да и кто бережет родительские письма на груди?! От кого же тогда это послание, так особенно хранимое?!
Как-то она рассказывала, что в прошлом году в их пионерский лагерь приезжала футбольная команда, состоящая из испанских детей... Дети?! Да им, каждому, еще тогда было не меньше, чем по шестнадцати лет, они старше Ани. И капитан команды (Хосе Крусадо, — так, кажется, Аня его назвала? — испанец, красивый парень, наверное) хотел взять адрес у Ани для дружеской интернациональной переписки... Для дружеской переписки! Каково?!
Совсем не помню, что такое я ей в первую минуту сказал, дыхание у меня перехватило, и только что слезы не брызнули из глаз. Как же так?! Она ведь писала в том своем единственном письме, что любит меня!
— Что в этом конверте, Аня? — Боюсь, что я был очень суров, задавая этот вопрос, и, мало того, еще и добавил:
— Что там такое? Я места не сдвинусь, пока ты мне не объяснишь...
И тут она робко протягивает мне конверт этот розовый и тихо, почти шепотом, отвечает:
— Твоя фотография.
Как только жив остался?! Но теперь уже от радости. В ней нельзя сомневаться, она — моя Фиалочка... А какое испуганное лицо у нее было, как широко открыты глаза! Ну что это я, в самом деле! Прости, дорогая, прости!
С этой минуты я по-настоящему узнал, что такое ревность, я понял, почему несчастный Отелло задушил Дездемону, безвинную! Но я-то никогда и пальцем не тронул бы Аню. Если я люблю человека, то желаю ему счастья, пусть даже мое сердце разорвется пополам.
В этот день ревность еще раз куснула меня, но это так, терпимо. Мы разбирали парней из нашего класса, и Аня сказала, что у Жорки Орлова на мизинце — длиннющий ноготь, как у Пушкина. Пушкин, сказала, зачем-то отращивал себе на мизинце такой же. И даже, кажется, заказал для него специальный футляр, чтобы, значит, ноготь не сломался. Тогда я спросил, как, по ее мнению, хороший ли парень Орлов? Она улыбнулась и ответила, что очень хороший. Тогда-то ревность и куснула меня еще раз. И я — ну совсем глупо! — пробормотал, что у Жорки на всех пальцах такие длиннющие ногти... а у Пушкина, может быть, и не было этого. Она промолчала и лукаво, очень лукаво! — улыбнулась. Неосознанное кокетство... Ладно, Бог с ней. Это — чепуха. Но почему она думает, что Орлов хороший и даже очень хороший парень? Интересно — почему? Откуда она это могла почерпнуть? Ладно...
Аня мигом приладила эту золотенькую булавочку к сандалете, и мы потом гуляли по набережной долго — долго, и смотрели, как парят в воздухе чайки. Белые крылья их были неподвижны, и чайки так совершали свои полеты над Москва-рекой.
— Чайки... Смотри, смотри, как аэропланы! — сказал я.
— Ты будешь, — ответила Аня, — всю свою жизнь теперь тосковать по несбывшейся авиации! И во всем виноват твой двоюродный брат, этот самый Володя!
— Да он не хотел...
— В позапрошлом году здесь, у нас, на Покровском бульваре девушка... попала под трамвай (тут она примолкла, а потом продолжила). Вагоновожатый, конечно, не хотел, он просто не успел притормозить. А человека-то — нет. Что скажешь, Коля? Так и Володя этот. Не виноват, а результаты плачевные. Мог быть осторожнее!
Нет, нет, я не знал, что сказать. Аня временами бывает все-таки очень взрослой, неожиданной, даже категоричной. И тут я просто голову опустил — такой трагический пример! Насчет Володьки я согласился, кивнул головой, а насчет девушки... Решил было ответить, что с девушкой — это судьба, а с судьбой трудно спорить. Но не успел — минуту спустя Аня уже высказывала совсем другие мысли. Теперь они были вовсе не жуткие, а просто очень серьезные, очень интересные для меня, но, к большому сожалению, неприменимые, так как касались авиации.
— В авиации ты мог бы отличиться, стать Героем. Там важно свое, личное умение маневрировать в воздухе. А в остальных родах войск, особенно в пехоте, где чаще всего воюют группами, и очень большими, отличиться гораздо труднее. И воевать еще опаснее, чем в воздухе... Хотя везде опасно, опасно... и воевать надо уметь, чтобы победить. Это еще Суворов сказал: воевать надо не числом, а уменьем!
Взрослые мысли. Или от кого-то услышала — от отца? По радио? Или прочитала в газете? Но все эти высказывания сопровождались у Ани таким детски напряженным выражением лица, и это так не соответствовало одно другому, что я не выдержал, усмехнулся. Она — тоже! Чему радовались? Что руки и ноги на месте? Что пока — живы? Да просто, что рядом друг с другом! Ее рука в моей руке — несказанное счастье!
Вечером мы снова встретились и гуляли по нашим привычным местам. Было тихо, прохожих людей — мало, и машины тоже попадались редко. Я спросил Аню — как она полагает, не потеряемся ли мы с ней в военной неразберихе? Все эти отъезды и разъезды по разным городам... И куда мне ей писать, если уедет в Свердловск? Ведь адреса-то — нет! «На деревню дедушке», как у Чехова?
— Аня, как мы будем? — спросил, а сам подумал о том, что теперь-то я с полным правом могу отвести Ане главную роль в нашей с ней судьбе: во время войны настроение парней очень и очень зависит от линии поведения их девушек, от их цельности и постоянства.
— Через год, — ответила Аня, — мы прогоним фашистов и встретимся в Москве. Только гора с горой не сходится, а человек человека всегда найдет, надо только постараться...
Это ее, любимой моей, лозунг: «Надо только постараться...»
Мне бы ее оптимизм — через год прогоним фашистов и встретимся в Москве! Я и сам недавно так думал! Но нет, тут мой маленький теоретик не прав: фашисты вон какую территорию оккупировали. Придется теперь пядь за пядью отвоевывать. А как отберем у них наши главные земли, тогда и пойдем их гнать широким шагом! Хорошо бы прогнать эту нечисть хотя бы года через два... а то и через три. Через год? Нет, это нереально.
И к чему эти пословицы, эти общие рассуждения о том, что только гора с горой не сходится? Мне вот необходим конкретный адрес, куда бы я мог посылать ей письма! Тем более, что у меня-то будет полевая почта, а там номера, говорят, то и дело меняются. Поэтому я еще не раз и не два спрашивал ее: «Как мы будем, Аня?». И, в конце концов, она сильно утратила свой оптимизм и стала смотреть на меня с такой же тоской в глазах, как и я на нее...
Как мы будем, Аня?
Да, конечно, я могу ей написать на Главпочтамт, до востребования. Но только для непрерывности общения, на первый случай. Потому что на почте тоже есть свои причуды и минусы: чуть зазевается человек, — ну, заболеет, простудится... Или пошлют со школой на целый месяц в колхоз — поработать... Одним словом — не успеет взять письмо в положенный срок (я бы все равно успел, любым путем успел бы!) — и письмо безжалостно отсылают обратно отправителю...
Каково? Что я могу почувствовать в первую минуту, как получу свое же письмо обратно?!
Нуда ладно, нечего теперь делать, от Ани не зависит, пока она и сама не знает своего будущего адреса. Это, надеюсь, образуется. Меня гораздо больше стало вдруг тревожить другое...
Очень важное, особенно важное.
Если меня убьют, то убьют и, как не чудовищно об этом думать, как это не странно, не противоестественно, но меня, Коли Большунова, не будет на белом свете.
А если вернусь без руки? Или без ноги? И в мирное время иногда встречались калеки на улицах... Кто идет на костылях, у кого вместо руки — пустой рукав, заложенный в карман... Несчастные случаи происходили в любое время, а, тем более, они будут сейчас, на фронте. Станут возвращаться домой искалеченные парни, да еше как искалеченные! Количество несчастий и степень невозможности калек вернуться к нормальной жизни представить очень трудно. А если человек лишится зрения? Куда ему деваться? Только с поводырем ходить?
Я собрался с духом и все это ей изложил. И что же она мне ответила?
— Нет, нет, Коля, тебя не убьют и не ранят, ты вернешься живым и здоровым. И будешь сначала лейтенантом, а потом и генералом!
Утешила, нечего сказать! Господи, какое же это детское рассуждение! Так я подумал, и тогда я решился на крайний пример... Чтобы поняла, почувствовала и хоть на сантиметр повзрослела.
— Когда меня убьют, мама обо мне будет плакать. И тетки. Наверное, одна из теток... Может быть, и папа. А ты? Будешь ли ты плакать, когда... если меня убьют?
— Я буду плакать дольше всех твоих родных...
— Значит, у тебя глаза будут на мокром месте...
Так я сказал, и это была невеселая, стандартная шутка. А подумал совсем о другом: «Хорошо, Аня! Ты так открыто еще ни разу не говорила после того письма. Спасибо за любовь. И за память. И повтори все-таки то, что сказала минуту назад: «Тебя не убьют, Коля, ты вернешься живым и здоровым...»
Однако она молчала. Но голову опустила и вздохнула прерывисто, как ребенок после плача — так не очень давно маманя говорила о моих вздохах по Ане... как дитя после горьких рыданий!
Тоскливо... Так и не знаю, что будет, если не стану ни лейтенантом, ни, тем более, генералом, а вернусь без руки или без ноги. Чувствую, однако, всеми печенками, что Аня от меня не откажется. Но предпочел бы, чтобы она сейчас же это подтвердила! Другое стало бы настроение.
В общем-то, можно ведь жить на белом свете и без ноги. Ходят же люди на костылях. Без руки, особенно если без правой — намного хуже...
А если... а если без двух ног?.. В газетах пишут, что в госпитали уже привезли таких разнесчастных... и кое-кто из них не желает объявляться родным, стать обузой. Тогда я... тогда я... Что будет тогда?.. Нет, нет!
— Коля, — неожиданно послышался Анин голос, — я что хочу сказать... Знаешь, почему я тебе телеграмму послала в Труняевку? Совсем не из-за Рязанского артиллерийского училища. Я даже точно не знаю, в Рязани ли оно находится... Я, когда узнала, что могу скоро уехать в Свердловск, решилась на телеграмму. Испугалась! Нам с тобой легко было разминуться, но никак нельзя было этого допустить... вот почему я... А еще до телеграммы я хотела приехать к тебе в Труняевку, чтобы раз в жизни хоть на одну минутку увидеться... на вечную память. Мы с Женей Чижевской доехали до Клина на поезде, я ее уговорила, одна я не осмелилась... А от Клина мы отправились пешком до Труняевки... там ведь нет автобуса... мы пешком. Женя сказала, что ради подруги, ради меня, она готова на все жертвы. Но мы прошли только двенадцать километров, а надо было двадцать пять, сам знаешь. Мы натерли ноги до кровавых пузырей... но я не из-за этого повернула обратно. А просто мне стало неловко, стыдно, мне стало очень не по себе — ну как это я вдруг, пусть даже и с Женей Чижевской, появлюсь в Труняевке? Что обо мне там все подумают? И, самое главное, что подумаешь ты? Этого ты не знал, но я теперь все рассказала...
Я схватил ее руки и закрыл ими свое лицо, да так и замер. Я долго не шевелился, старался прийти в себя. И было мне так страшно, и горько, и радостно, и я был счастлив, и силился не зарыдать, еле сдерживался, был как в ознобе, как в лихорадке. Я сжался в комок, и если бы только шевельнулся, то все мои чувства выплеснулись бы наружу, я прижал бы Аню к своей груди и больше никуда бы ее не отпустил, а там — будь что будет, хоть разорвись все на свете.
Как это дико, что мы скоро должны расстаться, бесчеловечно, бессмысленно! Ведь нам нельзя расставаться, нельзя, нельзя...
Аня... а мы в Труняевке тогда слышали от Ивана, что две девушки шли к нам в деревню, да так ни у кого они и не появились. Иван ехал на телеге по большаку, а они — спросили у него дорогу. Мы это все мимо ушей пропустили в тот день... Так это были вы с Чижевской! Аня, так это была ты!
Свободное копирование
