19 июля 1941 года
Так прекрасно было все эти дни, я как будто весь растворился в чем-то волшебном: в Ане, она почти все время теперь вместе со мной. Ну и, конечно, такое долго продолжаться не может.
С утра — скверно на душе. Так скверно, что прихожу в себя только сидя у окна, делая глубокий вдох и очень медленный выдох. Сам придумал такой способ для успокоения нервов.
И все оттого, что отец стал буквально гнать меня в Труняевку. Как приходит вечером с работы, так сразу и начинает пилить, но не меня, а маму: меня, конечно, вечерами дома не бывает. Отец удивляется, почему я тут «торчу» уже несколько дней, если выяснилось, что меня в Москву никто не вызывал.
Никто?!
Пришлось самым неприятным для меня способом доказывать, что вызывали: отцу позвонила (по моей большой просьбе!) Лидия Николаевна. Я вчера утром переписал график ее дежурств, потом прямо-таки подкараулил ее в школьном дворе, «поймал», подошел, как только она появилась в воротах, и упросил, чтобы она тут же, при мне, позвонила из учительской моим родителям, пока оба они дома. И сказала бы им, что вызывал, мол, директор, а теперь он в отъезде.
Как я только решился на такую просьбу?! Я и сам не могу понять. Но необходимость заставит.
Кстати, директор действительно в отъезде, он в Харькове, все знают. Но для меня это не оправдание, я уловок не переношу. А что делать прикажете, когда нет выхода?! Рассказал обо всем Ане, приготовился к критике, думал, что она меня отчитает, брови свои нахмурит, но она так хохотала, что я был почти доволен своим «мероприятием». Ее это позабавило, она во многом еще ребенок, сущий ребенок, и смех у нее — чисто ребячий.
Зато отчитала меня по всей форме Лидия Николаевна: не может без этого, учительская привычка. Но теперь я ее люблю, как родную, — за понимание и помощь. К сожалению, она устроила мне нагоняй и... ни с того, ни с сего тоже посоветовала ехать в Труняевку! Вне всякой логики! И довольно настойчиво, без доводов посоветовала, прямо — таки велела. А то, сказала она, нахожусь, мол, я летом в душной Москве «неизвестно зачем и почему».
Будто ей это так уж и неизвестно!
Но позвонить родителям — все-таки она позвонила, я это видел и слышал. Я покивал ей головой, — поеду, мол, в Труняевку, а ехать, естественно, никуда не собираюсь. Может быть, мои родители попросили Лидию Николаевну со своей стороны на меня воздействовать, ну, с другого конца провода и попросили? Спрашивать у нее — очень неудобно, только могу догадываться, иначе зачем же она противоречит сама себе...
Да! Еще Лидия Николаевна сурово молвила, чтобы мы с Аней «доложили обо всем» нашим папам и мамам, а то мы скрываемся, опять-таки, «неизвестно зачем и почему». Доложите, мол, родителям, и у вас с Аней, может быть, тогда что-то и получится.
Умная, пожилая женщина (как говаривал Мишка Горбунов — «Дама серьезная»), а рассудила, как маленькая. То есть, что мы, о чем должны рассказать родителям? То есть, что у нас получится или не получится? Пожениться все равно пока никак не можем, мы не «доросли». Нюра во всяком случае: она еще не имеет права на брак из-за своего возраста даже по украинским законам Сашки Дубровского...
Ну а мне-то, без нее, зачем эти права?!
И главное — идет война. Мы продолжаем «висеть в воздухе», этому конца не видно. И хорошо бы мне, в оставшиеся перед армией дни, повисеть в воздухе Москвы, не Труняевки, при всей моей любви к родному месту. А уж после войны, когда наступит мир, мы последуем совету Лидии Николаевны, он очень соответствует нашим желаниям. И ее еще на свадьбу позовем! Вот это было бы и приятно и уважительно... И как надо, как необходимо надо, чтобы мечты осуществились!
Пока же очень волнуюсь, очень переживаю оттого, что иду наперекор родителям: ехать в Труняевку не могу.
А сегодня вечером произошло некоторое происшествие, и оно внесло еще одну смуту в мое сердце.
Мы с Аней ходили по нашему обычному маршруту, в который обязательно включается Красная площадь. Да, надо сказать, что на этой праздничной площади все меняется с каждым днем: она стала какая-то тревожащая, если можно так определить. Нет больше тишины и торжественности, хоть часовые по-прежнему стоят неподвижно у Мавзолея в почетном карауле. Они одни и остались тихими и торжественными. А вокруг грохочут грузовые машины, на них отправляются наши парни — то ли в военные училища, то ли еще куда, но вряд ли прямо на фронт. Ведь они еще ничему не обучены, судя по внешнему виду и, примерно, по возрасту. Тоже, наверное, после десятилетки. Или — меньше того. Бывает человеку девятнадцать, а за его плечами лишь семилетка, особенно, если он — из деревни.
Все время гудят самолеты, низко летают. Куда-то везут орудия, в чехлах и без чехлов, они так и грохочут по брусчатке. Конечно, не самые лучшие условия для прогулок, но мы с Аней об этом не думаем. Не до условий! Идет война, и нам просто очень печально и тревожно. Я-то прекрасно знаю, что мне вот-вот в нее включаться. И Аня знает, она то и дело вздыхает и поглядывает на меня чуть ли не сквозь слезы...
И о смуте в моем сердце... Уж эти смуты! Они то и дело накатываются на меня, как волны. Так вот...
Тут парень один, военный, в гимнастерке, — он сидел с другими ребятами вместе, на грузовой машине, наверху — вдруг привстал, глянул на нас с Аней и крикнул мне:
— Эй, парень, не теряйся! Девушка-то какая! Эх, да синеглазая!
Я отвел Аню от постороннего, слишком внимательного взгляда и даже загородил было ее собой. Но этого не понадобилось, машина тотчас зафыркала и увезла ребят в неизвестном направлении... Я посмотрел Ане в глаза, в ее синие глаза, но не увидел ни кокетства, ни даже удовольствия от комплимента. А какой-то был в них вопрос, какая-то растерянность. Потом уже Аня объяснила, что восприняла слова отъезжающего парня не как комплимент, а как... завещание! И стало ей очень и очень не по себе. Вот она какая сложная, и как сильно может переживать. Но это я знал и раньше.
А почему на меня накатилась очередная смута? Увы, очень просто. Я подумал, что Ане надо воспитать в себе очень и очень твердый характер, чтобы постоянно игнорировать все комплименты, которые не могут не сваливаться на нее все больше и больше с каждым днем... Есть от чего парню расстраиваться!
Как бы мне об этом серьезно с ней поговорить?
Надо, надо решаться, надо продумать весь разговор. Вопрос не шуточный. Особенно перед армией.
* * *
У Аниной семьи нет своего дома в деревне, как, например, у нас в Труняевке. Летом они обычно живут на даче — они снимают. Рассказала мне Аня о каком-то Крюкове на Оке. Там они снимали большой дом — бывшую барскую дачу, принадлежавшую когда-то отцу профессора, друга Аниного папы. Ане тогда было всего девять лет, но она с удовольствием вспоминает и теперь о тех временах: огромные белые поля, лен и лен до самого дальнего леса. И густой сад, где стоял этот дом. Там она любила бродить по заросшим тропинкам, утром, по росе, босиком. Еле, говорит, пробиралась сквозь заросли (видать, никто у них там не прорежал). После босиком, говорит, никогда не ходила, и по траве — тоже, только вот в детстве, в Крюкове.
В Крюкове Аня читала вслух соседям — крестьянам басни Крылова. Они ахали и удивлялись: какой талант у маленькой девочки, как быстро и с выражением она читает, да на разные голоса. Аня с ними там тоже ахала, но по обратной причине: как это взрослые люди и не могут ни читать, ни писать!
Но тут Аня не в курсе дела — ведь в Труняевке то же самое! Грамотностью простого народа в прежние времена очень мало занимались. Поэтому, если деревенскому человеку сейчас, скажем, лет пятьдесят, то неудивительно, что он — неграмотный. Вот и мама моя — ни читать, ни писать. А ведь она умная и рассудительная! Просто ее в школу учиться не посылали, она с детства работала по хозяйству, в доме и на огороде, с утра до вечера. Да... Но я сейчас совсем о другом, я вот о чем:
Суть в том, что Аня в этом Крюкове... прочитала всего Шекспира! В таком-то детском возрасте! И как только родители разрешили! Наверное, не углядели в руках у ребенка тома Шекспира! Книги были в кожаных переплетах с металлическими застежками (ей сказали, что с серебряными, — может и это быть). А в этих книгах — красивые иллюстрации, переложенные прозрачной бумагой. Сначала Аня посмотрела картинки, потом заинтересовалась чтением, да все вскоре и перечитала. Литература — это, конечно, ее стихия, подарок ей от природы.
Особенно сильное впечатление произвели на нее три пьесы великого англичанина: «Отелло», «Макбет», «Ромео и Джульетта». Как, мол, — говорит — можно было не понять, что человек спит, а вовсе не умер, и тут же, толком не разобравшись, с отчаяния покончить с собой? Если бы не эта ошибка Ромео, они с Джульеттой жили бы до ста лет и были бы так счастливы, так счастливы... А Шекспир, вообще-то, — Аня прибавила — мог бы оставить их в живых, если бы захотел. Но вот — убил. Аня обвиняет Шекспира в жестокости к Ромео и Джульетте...
Я не стал с ней спорить о законах трагедии, так как она пока воспринимает художественные произведения как копию, снятую с реальной жизни. Потом пусть сама дойдет до следующей стадии понимания. Им Нина Казимировна не хуже, конечно, все это объяснит, чем наш Николай Алексеевич. Мне-то больше нравятся Анины рассуждения, чем... опытных литературоведов, у нее это получается по-человечески, сердечно...
Да, да, я очень во многом соглашаюсь с Аней... даже когда она не права, не совсем права. С ней так приятно соглашаться! В таких случаях она смотрит торжествующе, словно малыш, отгадавший трудную загадку.
Мы с Аней вместе прочитали «Как вам это понравится» Шекспира. Прежде этого произведения не читали. Ну и решили его осилить часа за два: Аня принесла от своей соседки. Стыдно признаться, но ни ее, ни меня пьеса не поразила. Сначала мы глубокомысленно посмотрели друг на друга и сказали, что нам «это понравилось», а потом рассмеялись и чуть ли не хором произнесли: «Нет, это не «Ромео и Джульетта»!».
Тут как-то зашел разговор — как бы Джульетта стала существовать на свете без Ромео? Аня с ужасом на меня взглянула и ответила: «Никак! Никак бы не стала!» Что же с ней будет, если я не вернусь с войны?..
Аня советует мне срочно прочесть (вот смешнуха! Самое «время» читать романы!) роман Александра Дюма-отца «Три мушкетера». Да хоть Дюма — деда, все равно сейчас не до мушкетеров! Так вот, эту книгу она, тоже случайно, осилила лет в одиннадцать... Словом, я понял, что читала она все, без разбора, без всякой системы, какая книга под руку попадется... Ну, да это все потом у нее станет на свои места, волноваться нечего, она умница. Так вот: с тех пор восхищается д'Артаньяном, терпеть не может миледи («эту ведьму из преисподней») и, конечно, возмущена Александром Дюма-отцом — почему позволил отравить ядом в бокале вина Констанцию Бонасье? Дюма, мол, был хозяином книги, сам сочинял, и в его власти было такого не допустить.
Что с ней поделаешь? Взрослостью иной раз совсем не отличается, да оно и понятно.
Я вот, не нашел пока немного времени — полистать «Алые паруса», узнать об Артуре Грэе. Опять же — поддаюсь Аниным литературным пристрастиям. Но, как любит повторять Софья Григорьевна, «пусть это будет самое скверное пристрастие в вашей жизни». И тут соседка права.
Надо будет подойти все же на Чистые пруды, в читальню, как и хотел, часам к одиннадцати, к открытию. И что это за автор таких особенных сказок, которые по своей воле человек может превращать в явь? Чудеса... Что ж? Я с удовольствием бы поучился у Грина превращать сказки в явь или явь в сказки! Если конечно, этим можно овладеть посредством обучения, если это не дар, который человеку дает природа. А вдруг мне это от природы не дано? Откуда я знаю?
Доброе сердце у моей Фиалочки. Когда она будет писателем (я в этом уверен, она и теперь уже интересно описывает и события и людей, и она ярко рассказывает), то, наверное, все герои ее книг будут всегда живы-здоровы и счастливы. И читатели решат, что жизнь вообще состоит, в основном, из счастья и радостей. А так — не бывает. Я ей не говорил, но мой младший братик Толя умер от дифтерита, и об этом лучше не вспоминать. Даже родители мои об этом — всегда молчат. Аню тоже не надо лишний раз расстраивать, она очень впечатлительная, все слишком сильно переживает (боюсь, что и я такой же). У нее в семье тоже немало горя: старший брат умер от скарлатины, а у младшего после ангины тяжелый порок сердца, он совсем больной мальчик. Вот и сохраняй авторы в полном здравии и в радости всех героев своих книг... Разве что с помощью Аниного Александра Грина!
Но все эти размышления я оставил при себе — загрустить мы еще успеем, не избежать. Особенно в такое время, как наше.
Я сказал Ане: «Ты будешь писатель». Она тут же заявила, что это слово надо бы просклонять. Но я парировал: можно поставить перед ним тире! И следующего возражения не последовало.
Я утверждал эту ее писательскую перспективу без вопроса, как самую натуральную аксиому. Она ответила: «Да», утвердительно кивнула, но я увидел сквозь ее согласие, что она — сомневается. А я не сомневаюсь, я уверен на все сто. Вот посмотрим, сами со временем убедимся, что я был прав: у нее в глазах видны всякие сложные мысли, не как у других девчонок.
Ну и тут же, как бы в подтверждение, я просто обязан записать (для наших потомков!) о том, как Аня потрудилась над сочинением на экзамене по литературе этой весной, в восьмом классе, сама мне рассказала.
А дело было так. Готовились они все вместе, девочки из восьмого «В» — Клара Исаева, Нина Вологодская, Женя Полетаева и Нина Панова, и с ними Аня, — к сочинению, по предполагаемым темам. Было это в доме у Вологодской. И особенно занялись Евгением Онегиным, да так, что наизусть выучили целые страницы из поэмы. Знали к экзамену назубок. И единственно, чего боялись, — а вдруг не дадут эту тему? Однако некоторая уверенность была — образ Евгения Онегина тема, конечно, одна из главных в нашей литературе.
Ну, пришли они, сели в классе, смотрят (со страхом и надеждой!) на доску, а педагог мелом выводит темы. Первая тема никого не заинтересовала — «Об элементах сентиментализма и романтизма в балладах Жуковского «Светлана» и «Теон и Эсхин». Аня такое никогда не стала бы писать, разве что из-под палки: она не любит «сухое», у нее вообще нрав горячий. И вдруг! — «Образ Евгения Онегина». Тут гул раздался в классе, радостные восклицания — ведь многие учили.
Но Аня как будто ждала чего-то. А чего — и сама не знала. Пока не увидала на доске название третьей темы: «Образ Печорина». Она и ухватилась за него. Причем, безо всякой подготовки, по старым знаниям, без повторения к экзамену.
— Как ты думаешь, — радостно спросила она меня, — сколько я страниц написала?
— Ну... если требуется пять, то ты написала семь? Или десять — вдвое превысила норму?
— Нет! Я написала четырнадцать, и мое сочинение пошло куда-то в Ленинград, на конкурс. Но теперь война, какие конкурсы могут быть.
— Ну это не сочинение, а целый критический трактат! — я был в восхищении и от всего сердца похвалил ее.
Этот случай с ее сочинением лишний раз подтверждает в моих глазах ее писательское будущее. Но, конечно, если все на свете станет развиваться логично и нормально, без особых отклонений от цели.
Я ей в лицах представил как, лет через десять, открою книгу, а там — изданы ее стихи и рассказы, и подпись: Анна Гудзенко. Думал ее этим развеселить, но она вдруг опечалилась:
— Ну, через десять лет мне уже будет двадцать пять, и у меня... — Она смутилась, не договорила, но все мысли так и отпечатались на ее лице.
Аня, конечно, хотела сказать, что еще и до двадцати пяти лет у нее будет другая фамилия. И хотелось бы ей, чтобы фамилия была моя! Моя!
Но (это уж мне, тоже мысленно, в голову пришел ответ) — такая ли у меня звучная фамилия для писателя? Правда, Пушкин тоже не звучная, а просто привычная для нас всех и любимая... Но есть, есть одна, на самом деле прекрасная фамилия — Лермонтов! Я-то люблю красивые фамилии!
— Тебе ни в коем случае не стоит менять твою красивую фамилию!
Так я пока исправил свою оплошность, хотя вслух о перемене фамилии Аня не обмолвилась ни единым словом. Я обрадовался вначале, когда увидел, что она снова улыбается. Даже глаза ее смеялись! И левая рука, конечно, была немедленно поднята к губам!
Уж этот наш сколотый зубик — он так и не дает ей покоя!
Но почему же вслед за ее улыбкой мне стало все-таки не очень-то весело? Да потому что... что касается фамилии... Я был бы счастлив поделиться с тобой моей фамилией, Аня! А ты вдруг так быстро обрадовалась! Ну да ладно, это все потом, потом...
Свободное копирование
