Только ты - 34

18 июля 1941 года

А пока надо брать от жизни все, что можно. А это значит: слушать, как Аня щебечет (все равно о чем!) и ходить с ней  —  за руку!  —  по нашей Москве.

Еще совсем недавно я мог об этом только мечтать. А теперь я рядом с ней, и смотрю на нее, не таясь, и любуюсь ею, сколько хочу!

Вот она слегка перегнулась через перила моста (Аня, осторожнее!) и глядит вниз, на речушку, на темные воды Яузы.

А вот мы пробежались с ней вместе по длиннющей, высокой лестнице,  —  ее, деревянную, временную, для чего-то поставили на набережной Москвы-реки, близ кремлевской стены. Наверное, будут что-то поправлять на этом отрезке тротуара? Такой легкой и быстрой была наша пробежка по этой лестнице! Кто бы видел, как Аня красиво бежала, словно играла на рояле  —  вниз — вниз, вниз — вниз,  —  будто это не ступеньки, а белые клавиши! Я ее похвалил за эту пробежку, но в итоге заметил (строго и убедительно), чтобы так, очертя голову, больше не бегала,  —  можно и упасть, и ногу сломать, и расшибиться как угодно.

А случай с автобусом?! Я буквально схватил ее тогда за ворот, разве что только из-под колеса не вытащил! «Аня,  —  я ей сказал тут же,  —  что ты делаешь, совсем себя не бережешь!» Она увидела, как я переволновался, и обещала быть осторожнее, слово дала. И так улыбнулась, и так на меня взглянула  — она меня осчастливила своим взглядом! Нет, как мне повезло в жизни! Спасибо! Не знаю кому, но такое спасибо!

На Аню по пути все обращают внимание. А если б она была на полголовы выше ростом? Ну, словом, мне до середины уха, что ли? Нет. Лучше не надо. Во-первых, известно, что велика Федула, да дура, и что мал золотник, да дорог. А во-вторых, тогда бы ей и вовсе проходу не стало, она бы еще больше бросалась в глаза, а нахальных ребят не так уж и мало. По-моему, она замечает на себе эти взгляды.

 —   Коля, а почему нам все улыбаются? Даже часовые у Мавзолея, хоть им нельзя! Мне кажется, что и часовые!

 —  Наверное, тоже вспоминают что-то свое, хорошее,  —  так я ей ответил, а мог бы еще прибавить, что на нее нельзя не смотреть. У нее такие алые щечки и такие голубые глаза! Она вся  —  словно живая картинка, яркая и подвижная. Хорошо, однако, что всего этого не сказал. Могло прозвучать как комплимент, а мы с Аней выше комплиментов. И потом  —  я Аню не точно определил. По отношению к ней я не могу найти никакого точного определения...

Все едут и едут на фронт наши бойцы и командиры. Вчера вечером мы с Аней наблюдали такой закат на Красной площади, что оба остановились и слова не могли вымолвить. Зловещий закат!

Полнеба стало ярко-красным, а вокруг этой жуткой красноты  —  темно- серые тучи. Они были почти черные и подчеркивали кровавый цвет заката, Я такого никогда не видел... Наверное, это кровь тех наших людей, которых уже успели убить фашисты. Я об этом сказал Ане. Она ничего не ответила, только опечалилась и вздохнула. И мы потом долго стояли на Красной площади, стояли и молчали.

...А моя Волшебная Флейта, оказывается, кокетка! Да, да, она кокетка. Она так иной раз сбоку взглянет, так  —  мимоходом!  —  стрельнет своими глазами синими, что это выглядит простодушно лишь потому, что тут же и улыбнется, ресницы опустит. Я ей все-таки решил сказать:

 —   А ты кокетка, Аня!

Сказал  —  и раскаялся, потому что она вздохнула и нахмурилась.

 —  Да, мне говорят. Даже мама как-то посмеялась вместе с нашими гостями: Аня, мол, когда родилась, тут же и состроила мне глазки. Но это я не нарочно, я совсем этого не хочу, я совсем не знаю как и когда строятся эти глазки!

Вот так! Она не виновата, а «виноват», наверное, я  —  зачем обмолвился? Мне же пришлось ее еще и утешать. Уж эта мне новая форма кокетства  —  неосознанного! Ладно, не буду расстраиваться. Просто придется иногда ей делать замечания, если что... В мягкой форме, конечно, и только очень кстати.

В Труняевке тоже имеются кокетки, но они совсем другие: то плечом заденут, то подморгнут, а то игривой фразой зазывают в свое общество, причем прямо, без всяких там иносказаний. Не раз намеревался одернуть: где, мол, вашей скромности девичьей быть? Да неудобно обижать людей. Помолчишь и отойдешь подальше: ну что, если они сами не понимают! В конце концов, у каждого свой обычай и характер, и это, в общем, наверное, дело личное. Личное, если не вредит обществу! Я-то вообще против любого кокетства, только не знаю, прав ли я на все сто процентов? Во времена Пушкина и Лермонтова какие кокетки блистали в высшем свете, и это не очень-то останавливало критическое внимание... Но Татьяна Ларина, как ее Пушкин описывает, была, конечно, не из их числа! Да, а у Пушкина: «Кокетства в ней ни капли нет  —  его не терпит высший свет»! Вот, и высший свет тоже относился к этому явлению отрицательно! Да ладно... Аня еще не взрослая,  —  поживем  —  увидим. Она потом запросто справится с этим недостатком.

Аня рассказала две интересные истории, связанные с ее прической. Первая история случилась в Ялте, где она отдыхала летом 1938 года, когда ей было лет двенадцать. Она шла с мамой по набережной, а навстречу им  — экскурсанты по Ялте, с экскурсоводом. Экскурсовод сначала с увлечением рассказывала что-то о Ласточкином Гнезде, а потом вдруг замолчала и, довольно громко, обратилась к группе:

 —  Посмотрите все на эту девочку! Какая красавица! И какие у нее необыкновенные, какие восхитительные волосы!

Экскурсанты остановились, заахали по поводу Аниных волос, а ее мама возмутилась: «Вы мне девочку портите! Она возомнит о себе Бог знает что! Не вижу никакой серьезной педагогики, а еще группа с экскурсоводом!» У Ани мама когда-то в царской гимназии обучалась, так что она с честью может пикироваться с экскурсоводами на равных...

Вообще, когда Аня говорит о каких-то комплиментах, отпущенных ей, то у нее получается, словно не о себе говорит, а о постороннем лице. Как ни странно, но когда мне тоже говорят что-то подобное, я реагирую так же: такое у нас с ней совпадение! Но если приятные слова говорит мне Аня  —  это совсем другое!

И вторая Анина история... Ну, ее конец и я помню, видел в апреле сорокового. Аню привезли в больницу со скарлатиной, искупали в ванной, переодели в белый халат и усадили по всем правилам в кресло  —  стричь наголо!

Аня, оказывается, несмотря на высокую температуру, пришла в такое нервное возбуждение, что смогла  —  откуда и силам взяться?  —  раскидать медсестер в разные стороны. И тут же решила, что поле битвы осталось за ней. Но не тут-то было! Одна из эскулапш неслышно подкралась сзади с парикмахерской машинкой и предательски провела ею дорожку от затылка до темени  —  отняла эту часть волос! Тут Аня заплакала и сказала: «Делать нечего, стригите все косы, если, как теперь выяснилось, вы такие безжалостные и коварные люди». После, уже дома, она рано пренебрегла постельным режимом и схватила два серьезных осложнения, одно за другим: воспаление среднего уха (дважды кололи барабанную перепонку!) и воспаление легких. Потому и не ходила в школу почти три четверти года. Если бы шла речь только о скарлатине, она пропустила бы «лишь» сорок пять дней...

После всего этого я не могу считать Анино здоровье (раньше почему-то об этом не задумывался) блестящим. И, если бы не война, ей необходимо было бы съездить в санаторий хотя бы на месяц. Или в лесную оздоровительную школу. Но теперь об этом не только нельзя разговор заводить, но даже и думать нечего. Все становится на военные рельсы!

Полагаю, что на этих двух историях все такого рода записи в моей тетради заканчиваются. Так я и не последовал примеру нашего литератора Николая Алексеевича, у которого в записных книжках  —  четыре тысячи историй. Не до того сейчас, нет, не до того! Я бы и этих двух происшествий не стал записывать, если бы они не касались Ани.

Аня не коренная москвичка, они с Украины (как и предполагал Саша Дубровский)  —  там жили ее деды и прадеды... То-то у нее черные волосы при голубых глазах  —  здесь мне что-то такие лица не встречались.

«Как небо Украины в мерцании звезд незакатных, исполнены тайны слова ее уст ароматных...» Этого стихотворения Лермонтова, оказывается, она не знает. Не знает и моего любимого стихотворения Брюсова «Я, вождь земных царей и царь Ассаргадон». Я прочитал ей, и оно произвело на Аню большее впечатление, чем даже стихи Лермонтова, посвященные княгине Щербатовой. Конечно, «Ассаргадон»  —  звучное, торжественное стихотворение, но Михаил Юрьевич... «Как племя родное, у чуждых опоры не просит, и в гордом покое насмешку и зло переносит...»

Интересно, какого она племени? Есть у нее маленький хохлацкий акцент, такая певучесть, после «ц»  —  «и», а не «ы» как у нас, и так далее. Не по-здешнему, а очень, очень симпатично. Саша Д. сказал, что если по капризу Ани ударит мороз летом (что за идея?), то для меня и это будет симпатично. И что удивительного? Нечего острить но этому поводу! Ведь я ее парень, а она моя девушка, так что иначе и быть не может. И причем тут «капризы»? У нее добрый характер, И капризов я что-то пока не замечаю.

А насчет племени я не спросил ее, позабыл. Наверное, потому и позабыл, что в нашей стране все такое не имеет значения, у нас все нации равны. Мы не какие-нибудь мелкой души претенденты на мировое господство, не бахвалы, потому и не выставляемся со своими достоинствами и не унижаем других. Сильные должны быть добрыми! Хорошо звучит, красиво. Где такое слышал? Нигде! Значит, будет на свете хоть одна поговорка, сочиненная мною, Большуновым Николаем Александровичем! Хотя... Кто об этом проведает?

Да, а сам-то я кто? Кто моя родная бабушка Елена? Красавица, говорят, была. Она ведь из детского приюта взята в наш род, а в приютах о подкидышах ничего неизвестно. Откуда Елена? Наверное, потерялась, отстала от своих во младенчестве  —  от кого? Не узнаем никогда! Дедушка Егор в ней души не чаял, женился по большой любви. Значит, в нашей фамилии такое принято!

Тут я все думал, задать или нет Ане один трудный вопрос, но все-таки решился, спросил:

—   Ты цветы не рвешь, траву стараешься ногами не подминать. А как же грибы с ягодами? Ведь ты их собираешь!

Ответ казался невозможным, но Аня и на минуту не задумалась:

 —  Это для еды и витаминов, а не просто так, от жестокости и от нечего делать! Люди важнее ягод!

Как я был рад этому замечательному ответу! Спасибо, умница моя!

Да: необходимо хоть на полчаса забежать в нашу Чистопрудную читальню, полистать «Алые паруса» Александра Грина  —  очень просила Аня. Что за «Алые паруса»? И о Грине ничего не знаю. Когда откровенно сказал об этом Ане, она меня пристыдила. Сказала, что Грин  —  замечательный автор, он пишет сказки, которые каждый может превратить в действительность, в повседневную жизнь, стоит лишь захотеть, постараться. «Ну, пусть, мол,  —  сказала, —  не каждый, но многие смогли бы». Аня уверена, что я похож на Артура Грэя, на главного героя из «Алых парусов»... Интересно, с кем Аня меня сравнивает? А вдруг мне не понравится Артур Грэй?

Я Аню тоже чуть-чуть поддел! Она, оказывается, ничего не знала про линию Маннергейма! Девчонки! Что они понимают в политике! И, тем более, в военном деле!

Вспомнил, что мы сегодня шли с ней по мосту, что через Яузу, на Котельнической набережной, видели там мемориальную доску с барельефом рабочего Астахова  —  первой жертвы революции 1905 года. Парень просто шел в рядах демонстрантов, и его  —  тоже «просто так»  —  убили жандармы. Барельеф прикреплен точно на том месте, где произошло это убийство  —  внизу, у перил моста, где люди ходят. Барельеф небольшой, меньше, видать, метра в диаметре. Сколько десятков лет он здесь, и никем не поврежден. Чтут в нашей стране память невинных жертв. Это хорошо, это по-человечески, чтобы не зря, значит, парень погиб... Но как мне было грустно! Совсем еще юный парень, такой, как я сегодня. Аня заметила мое настроение и, ясное дело, подумала, что я себя отождествляю с этим парнем, я это увидел по ее взгляду. А так-то она  —  промолчала... Милая девочка Аня!