В 14 лет меня приняли в комсомол. Было это так: я выучила Устав и сначала прошла процедуру приема в школьном комитете комсомола. Утверждение надо было получить в районном комитете комсомола, а он был в городе. В то время я еще ходила на костылях. У наших школьных активистов возникло затруднение: как со мною быть. Зима, надо ехать в город на общественном транспорте. Может быть как-то договориться в райкоме, чтобы меня заочно утвердили. Но я сказала "нет". А как же борьба с трудностями? Пепел всех героев: Павлика Морозова, Зои Космодемьянской, Володи Дубинина, Лени Голикова и т.д., и т.д. стучал в мое сердце и звал к победе над собою. Это был холодный ветреный, как часто бывает в Хабаровске, январский день. Трудная (на костылях же по снегу, по льду) дорога в райком, а на обратном пути долгое стояние на остановке под фонарем в тонких не по морозу рукавичках... Эта поездка мне запомнилась по чувству довольства собою: я это стойко перенесла, хоть и продрогла, и устала.
Не знаю, под влиянием ли воспитания, характера ли, но я уже тогда не давала себе спуску и снисхождения. "Так и только так!" - я подчиняла себя этому правилу.
Отношения с комсомолом, а раньше с пионерской организацией, у меня были идеальные, такие, какие от нас требовались. Мама всю жизнь приучала нас с сестрой к порядку, скромности; ее вечное недовольство нами, авторитет, которым она пользовалась у нас - все это вело к беспрекословному подчинению старшим. "Так надо! Вы должны!" - вот слова, заставляющие нас выполнять любое ее требование. Такое же подчинение догмам, установленным в пионерских правилах, в комсомольском Уставе, требовалось от нас и в школе. Это подчинение поощрялось хорошей отметкой по поведению, хорошей характеристикой. Оно было целесообразно, логично. Оно было правильным, т.к. регулировало отношения между нами детьми и взрослыми.
Папа не вмешивался в наше воспитание, мы ему нравились и такие, какими нас создала природа. Когда я стала взрослеть, и обрела голос, то порою начинала на Папу "накатывать", особенно, когда он приходил домой пьяным поздно вечером. Мама, уже устроившаяся с кем-нибудь из дочерей в кровати, начинала на него кричать, призывая к совести и прося дать ей покой, а он с хмельной усмешкой вставал над нею и пытался что-то объяснить: "Дуся, ну ты слушай сюда." Тут и я принималась его увещевать, конечно, криками - "как не стыдно!.. Мама наработалась, а ты где-то нагулялся и спать нам не даешь". Он махал на нас рукой и уходил бродить. Хмель в нем возбуждал жажду общения, желание с кем-то поговорить. Но в нашем доме никаких поблажек пьянству не было. Мама сама себе дала зарок и, похоже, Папу хотела насовсем отвадить от алкоголя.
Надо сказать, что хотя Папа и прикладывался к бутылке, но крайне редко и только по особому случаю позволял это себе в будние дни и никогда - во время работы. Для него было "табу" вывести во хмелю из гаража мотороллер. Даже уезжая на сад, он никогда не брал с собою бутылку, т.к. возвращаться надо было на "технике", а он ни в коем случае даже на несколько метров не позволял себе сесть пьяным за управление. Приедет с сада, тогда и расслабится. Особенно он обожал пиво, мог пить его в неимоверных количествах, отчего рано обзавелся пузком.
В хмелю Папа был миролюбив. Обладая солидной комплекцией и ростом, он никогда не задирался, любил разговоры за жизнь и, выпив, становился очень сентиментальным. В таком состоянии он особенно восхищался своими близкими: жена у него была просто красавица, дочери умницы и вообще лучше всех. Он любил хвастаться нашими успехами в школе, чем часто раздражал своих собутыльников.
И вот при таком добродушии Папы я страшно боялась его в гневе. Я уже описывала, как родители меня побили за скачки по сидениям в клубе. Вывести Папу из себя - это надо было очень постараться. На Маму он вовсе не обращал внимания, а вот я, разухарившись, могла вдруг перегнуть палку, обвиняя его в каких-то прегрешениях. "Ну-ка, замолчи, кому я сказал, чтобы я тебя не слышал!" - нахмурив брови, вдруг говорил он, и это было так страшно для меня, что я мигом приходила в себя и старалась стушеваться. Папин гнев означал, что все рамки переступлены, что я забылась и веду себя нетерпимо. По эффективности такая реакция была несравнима с Маминой, кричавшей по всякому, даже пустяковому, поводу и только злившей меня.
Почитание и уважение слова старших в нас было заложено в детстве. В нашем доме не обсуждались какие-то политические проблемы, никогда мы не слышали каких-то "диссидентских" разговоров от взрослых или критики нашего образа жизни.Постулат: "Мы живем правильно и лучше всех в своем великом и могучем СССР" - не озвучивался, но подразумевался. Не знаю, с чем это было связано: с происхождением ли наших родителей, вышедших из тяжелого крестьянского безотцового детства, не имея ни образования, никакой поддержки родственников, поднявшихся буквально из грязи и добившихся нормальной, в меру сытой жизни, и благодарных поэтому строю, создавшему условия для этого; или было что-то напугавшее их в ранней молодости и не позволявшее им даже дома, среди своих близких, критиковать власть. Вероятно, у Мамы было второе - она очень трепетала перед любым проявлением власти, боялась своих начальников, строго выполняла все официальные установки и увещевала Папу, время от времени, как Дон-Кихот, кидавшегося критиковать недостойное, по его мнению, поведение коммунистов-прогульщиков, пьяниц, лодырей: "Не вмешивайся, чего ты лезешь со своей критикой!" А Папа громил этих людей на партийных и профсоюзных собраниях, писал о них заметки в заводской многотиражке. Он искренне верил, что общественными силами можно из лодыря и прогульщика сделать честного труженика, особенно если это коммунист. Его до нервной экземы раздражало, когда в компартию в цехе принимали запятнавшего чем-то себя человека. Он свято относился к коммунистическому Уставу, особенно, когда дело касалось отношения к труду и общественной работы. Свой долг коммуниста он видел в искоренении всех недостатков, свойственных человеку. У него совершенно не было интереса к добыванию денег, вполне устраивала зарплата.
Надо ли говорить, как мало было у Папы друзей. Я помню лишь Василь Васильевича Орлова, сослуживца по ремесленному училищу. С ним Папа играл в шахматы, «раздавливал» бутылочку в выходные и вел долгие душевные разговоры, неинтересные ни нам с сестрой, ни Маме.
И еще, конечно, Папа пользовался любовью своих бывших воспитанников по ремесленному училищу. Приезжая в Хабаровск, они часто останавливались у нас семьями. Одна его ученица Рая, кажется, уверовала, что наша семья - это ее семья, приезжала сама четверта всей фамилией из Магадана, присылала на лето своего старшего сына, как к бабушке с дедушкой. Мама ворчала: "Зачем мне эта ответственность?" и принимала эту семью, как родню. Как правило, днем магаданцы делали покупки в Хабаровске, а вечером - обязательно застолье. Для Мамы эти наезды были как нашествие татар. На стол выбрасывались все запасы, оставшиеся после зимы (эта семья наезжала в июне-июле, когда еще не поспел свежий урожай). Богатые северчане покупали спиртное, молоко, мама жарила картошку на сале, резала кету, которая у нас не переводилась, выкладывала соленые огурцы, квашеную капусту. Сама она не пила, поэтому эти застолья ее радовали лишь первые два-три вечера, пока не наговорились за весь год разлуки. Потом Маму начинало это ежевечернее пиршество тяготить, и она втихоря начинала на Папу «шипеть»: «Каждый вечер пьянка, Райка – как мужик, только и отличие, что молоком водку запивает. Когда они дальше поедут?» (Нагостевавшись в Хабаровске, магаданцы отправлялись дальше, «на большую землю», к родственникам главы семьи).
Иногда эта семья в гости приезжала в неполном составе – или Рая с детьми, или один Миша. И в последнем варианте Маме совсем были не по нутру ежевечерние мужиковые посиделки. Без Раи не было для Мамы никакого оправдания этим застольям, где её обязанностью было – сготовить и убрать. Это при ежедневном восьмичасовом рабочем дне и двух своих детях. И однажды, видя, что на Папу мамины увещевания не действуют, а Михаилу Мама не считала удобным сказать, что он «загостился», я взяла эту миссию на себя. Мне тогда лет 15 было. Вечером, «накаченная» маминым свистящим шепотом на кухне («да когда же они напьются-то? сколько этот Михаил еще у нас жить будет?»), я вышла в большую комнату, где был расставлен стол и сидели два приятеля, и выдала гневным голосом все, что думала по этому поводу: «Сколько это может продолжаться?! Вы ежедневно пьете... не дом, а забегаловка... У Мамы уже руки отваливаются вам готовить и убирать. Не пора ли это прекратить?» и в том же духе. Мама прибежала из кухни, начала меня останавливать. Пьяненький Папа посмеивался сначала, но, увидев, что дочь вышла за рамки, гневно на меня прикрикнул: «А ну, замолчи!» - «Не буду молчать! Я правду говорю. Вы этого дяде Мише не скажите, а он не понимает сам». Мама утянула меня на кухню, не очень-то и ругая. Только и сказала: «Да разве так можно гостю?»
Эта выходка мне запомнилась еще и потому, что, когда через день Михаил от нас уехал, родители ни словом не попрекнули меня за самовольство и учиненный скандал. Вероятно, они и сами уже не рады были этому затянувшемуся гостеванию. Для меня же этот случай был значимым. Если бы я получила гневный отпор от родителей, как они делали, когда были мною решительно не довольны, то не утвердилась в понимании - порою высказать истинные чувства полезно и даже нужно. Много позже это понимание получило подтверждение в известной молитве: "Дай мне силы изменить то, что я могу изменить. Дай мне терпение, чтобы смириться с тем, что я не могу изменить. И дай мне мудрость, чтобы отличить первое от второго".
Гость – святое дело, пример родителей закрепил эту формулу. Но совершенно иначе нужно относиться к гостю, забывшему закон гостевания. А он такой – гостить в меру возможностей хозяев.
Свободное копирование
