Ещё один, оттуда, для иллюстрации везения.
Сорок четвёртый, год наступления на всех фронтах. Однако, продвижение вперёд, на запад не было непрерывным, отнюдь. И останавливаться приходилось, и пятиться. О чём, впрочем, в сводках, голосом Левитана, уже и не упоминалось, настолько это было несоизмеримо с общим продвижением на запад. Вот и в тот раз, что-то где-то затормозилось, и пришлось нам окапываться. Малая сапёрная лопатка, сколько жизней она спасла! Памятник бы ей. Мы рыли землю вдвоём, рядом, и получился просторный окопчик почти полного профиля, с бруствером. Всё как положено. Здесь и разместились. Какое-то время спустя мой сосед решил глянуть на обстановку. Он приподнялся над бруствером, тут же грузно осел и стал валиться на меня. В его лбу было отверстие, и оттуда сочилось розовое. Вражеский снайпер, стало быть, продолжал держать под прицелом наш окопчик, откуда особенно резво летели комья земли. И дождался. Я не узнал даже имени моего товарища. Я укрыл его голову полою шинели и, прикорнув, сидел рядом. Ночью пришёл солдат с заплечным термосом, доставил горячую пищу. Обильно отпустил в мой котелок. За двоих. Взял красноармейскую книжку погибшего и отправился дальше, кормить своих. Я ел кашу, присев на ноги погибшего товарища. Всё могло быть наоборот. Мог лежать я, а он — есть кашу. Потому что голодный солдат, какой же это солдат? Мне повезло: та, с косой, прошла мимо, совсем рядом. Воевать довелось меньше года, и она всё время была рядом. Но вот он я. И сегодня не склонен считать это везением. Хотя, почему именно я? Не знаю. Было же, как нынче говорят, фифти-фифти... А в тот раз, на рассвете последовала команда — вперёд. Потому что противник ночью ушёл. Ему к тому времени, в конце сорок четвёртого, уже не привыкать было «выравнивать фронт». Они не отступали. Не драпали. Они выравнивали фронт. Согласно приказу. Befehl ist Befehl! Так и довыравнивали до самого Берлина.
Всё уводит меня куда-то от наметившегося сюжета.
Так вот, был в этой межсоюзнической группе французский капитан по фамилии Городецкий. Потому, я думаю, и запомнился, что это был русский по происхождению французский капитан. И даже кавалер какого-то высокого ордена. Для других офицеров этой группы, в том числе и для нашего капитана, я был переводчик, военный переводчик. Для капитана Городецкого я представлялся ещё и потенциальным собеседником, хотя и в сержантских всего лишь чинах. Он оценивал нас обоих, нашего капитана и меня, и склонялся к контактам со мной. Хотя именно контакты были нам, мягко выражаясь, не рекомендованы. Работай, выполняй обязанности. Но никаких посторонних разговорчиков.
Наш капитан был из контрразведки. Конечно, он так не отрекомендовался. Я это вычислил. Ему и переводчик нужен был бы, в принципе, оттуда. Но, видимо, не оказалось никого под рукой. В моём «кто есть кто» он разобрался достаточно глубоко, и однажды поразил меня таким диагнозом:
— Да, браток, наградил тебя батька биографией...Только всё это — муть. Царское офицерство твоего батьки — муть. Такой же дурень был, как его сынок. Сопля вон ещё висит. Только мы — бдительные. А тебе, браток, учиться, школу кончать надо. Университет. Человеком стать... И заграница эта — панская Польша — муть. Они же, старики твои, никуда не эмигрировали. Граница на восток сдвинулась в двадцатом — это было. И если б не это, кто ещё знает...Бдительные мы. И оккупация — муть. Десятки миллионов в эту западню попали. На всё это через десяток-другой лет наплюют. И забудут...Только вот интеллигентности этой тебе бы поменьше, — подвёл он итог. Он мне сочувствовал. И сказал слова, которые не должен был говорить, я это знал. Роль сыграл прямой человеческий контакт. И как только его там держали, в контрразведке? Или, опять-таки, совсем наоборот?
Свободное копирование
