Пока я смываю с себя пыль над ведром в прихожей, в углу комнаты торопливо сооружают перегородку из коврика, застилают кушетку. Всё — в молчании. Потом я сижу в полумраке на кушетке, прислушиваюсь к шёпоту, тихим шагам, шуршанию по ту сторону коврика. Так продолжается минут тридцать. Я голоден. В вещмешке — сухой паёк, но не стану же я тут чавкать в своём закутке...
— Разрешите?
Хозяйка осмеливается обратиться ко мне непосредственно. Сколько ей? Семнадцать, восемнадцать? Возможно, она даже стучала по коврику, я мог и не услышать. Пришлось заговорить.
— Да, пожалуйста. — Сплошные «пожалуйста» сегодня. В этом углу я уже как бы хозяин.
— Мы собирались ужинать... — «До того, как случилось это несчастье». — ... и, если вы не возражаете, мы хотели бы предложить и вам чашечку кофе...
Как же, чёрт побери, звучал этот светский оборот, его вколачивали в меня ещё в Варшаве, в гимназии...Да, gnaedige Frau, милостивая государыня.
— Большое спасибо, милостивая государыня. С удовольствием.
Боже мой, у меня ничтожный запас слов. Да и те где-то там, по сусекам памяти, и каждое приходится выскребать. Все нужны мне сейчас, а они не всплывают...»Встать!», «Документы!», «Полк!», «Дивизия!» — всё это было хорошо там. Кричать в рупор по бумажке — одно дело было. А теперь надо без бумажки, сразу из головы... И меня ещё направляют куда-то там переводчиком...
Ужин. Abendessen — вечерняя еда, вечерняя трапеза. Вечер-то налицо, даже ночь уже. А вот еда?
Круглый стол накрыт белоснежной скатертью, её не было, когда я входил. В центре — свеча. Та самая. На ней нанесены яркие поперечные полоски с равными интервалами сантиметра в три. Каждый интервал — суточная норма, как мне разъяснят потом. Вся свеча рассчитана на неделю. А потом? Может быть, дадут ток...Совершенно дикое предположение: среди этого-то моря развалин? Ещё на столе стоят три чашки, наполненные чем-то тёмным. Никаких признаков кофейного аромата. На блюдце — три таблетки. «Сахарин», — догадываюсь. У чашек — по ломтику хлеба, толщиной миллиметров в пять. «Как только ей это удалось?» Стало быть, в этом доме ко мне относятся всё же как к гостю.
И я обращаюсь к хозяйке в самых изысканных из доступных мне выражений: прошу разрешения предложить к ужину и мои припасы. Буханка армейского ржаного хлеба, банка консервов «второй фронт», брус сала. Сахар. И опять же — фляга. Хотя дверь раскрылась передо мной без её содействия...
Они наблюдают, затаив дыхание. Теперь, при свече, я могу разглядеть обоих. Он — ещё куда ни шло. Но эта малая — тощая до невозможности и бледная как стена. Только глаза — в порядке. Не отрывает взгляд от консервной банки: «нанести горизонтальные полоски, хватило бы на две недели, на три недели...» Ччёрт! Мой кинжал вмиг расправляется со всем этим добром, плевать на эстетику, быстрее! Не то за руки станут хватать... Я наливаю в изящные стаканчики ( «выходит, не всё разбомбили...») прозрачную жидкость, её разбавляют водой, руководствуясь моими наставлениями. «Хорошо, хоть вода в достатке».
... А потом незаметно приходит мгновение, когда я обнаруживаю, что, собственно, уже давно совершенно счастлив. И остальные — тоже. И это чувство — наше с ними общее достижение. Они думали, что в их дом вваливается непрошеный пришелец, враг. И ошиблись. Просто, человек пришёл к людям. Люди взаимно помогли друг другу.
А маленькая Марика не такая уж молчунья, как могло показаться вначале. Куда там!
— ...Я случайно увидела Руди в колонне военнопленных, их вели по соседней улице, здесь, совсем рядом. Я кинулась туда, растолкала всех, повисла у него на шее, стала плакать... Я думала — теперь нас застрелят. Но никто не стрелял. Я вытащила его из колонны и стала кричать, что он только неделю был солдатом — это правда! — что он живёт здесь, вот в этом доме, что мы дружим с детства...Что мы обручены, и я жду от него ребёнка. Я показала — вот так. Это, конечно, неправда, но...И, знаете, ваш солдат из конвоя, такой — с монгольским лицом, с автоматом, махнул рукой и крикнул: «Давай, давай!» Колонна тронулась... Да, да, сначала они все остановились! Колонна двинулась дальше, а мы — Руди и я — остались, и теперь мы уже целую неделю вместе... Что значит «давай», по-немецки?
«Давай!»... Как им объяснить? Это не заклинание и не волшебное слово, по которому тут же приходит исполнение желаний. По-немецки это «Los!». Los! — кричали гестаповцы, когда гнали людей на расстрел, к рвам, где уже в несколько слоёв лежали тела, — в Польше, у нас, везде, куда бы они ни приходили... А здесь это слово — на русском — принесло счастье. В общем, всё зависит от того, какой смысл вложен в это слово, кто им пользуется. Ну и от обстоятельств, конечно. Очень уж Марика должна была ошарашить всю эту колонну, с конвоирами включительно. Офицера соответствующего рядом не оказалось: схватился бы за кобуру, прикрикнул, и всё. И вообще, в России, если нельзя, но очень хочется, то можно...
Я им более или менее связно всё это растолковал и, кажется, был понят. К тому же, как выяснилось, «ключ» обладал побочным действием: он облегчал поиск нужных немецких слов.
Это первые немцы в мирной Германии, с которыми меня сводит судьба. И мне с ними явно повезло: они счастливы, совершенно счастливы. Об этом говорят взгляды, которыми они обмениваются, слова, жесты. Остаётся лишь закрепить такое положение, что мы усердно и проделываем. А фляга в результате всё мелеет.
Он будет архитектором. Я — дипломатом. На меньшее я не согласен... А малая глядит на своего Руди такими глазищами, что остаётся только завидовать этому типу.
Подвергнутся обсуждению все проблемы послевоенного устройства мира. При этом обнаружится широкое взаимопонимание. Я — русский солдат и он — немец, который только что был моим врагом, — мы согласимся в том, что больше никогда не должно быть войн, что всё оружие, накопленное на Земле, следует переплавить. Мы будем искренни в этих мыслях, не будет между нами чувства недоверия. Исчезнет несколько поперечных полосок, свеча догорит и погаснет. И мы будем мирно спать чуть не до полудня в этом доме без крыши.
Свободное копирование
