Фляга - 1

Кончилась война, и мы начинаем разлетаться кто куда. Те, что постарше — домой. А нам, молодым, ещё трубить и трубить, за миллионы и миллионы тех, что не вернулись. Теперь, уже в наши дни, опубликованы данные, страшные данные: свыше двадцати семи миллионов наших людей поглотила та война. И подсчёт не закончен.

Тогда, после сорок пятого, призыв в армию был на какое-то время прекращён. А мы продолжали служить.

Вот и я, получив предписание об откомандировании в распоряжение штаба фронта, иду к ребятам в свою роту, попрощаться. Едва ли ещё увидимся.

Первым, естественно, встречаю старшину. Он стоит посреди двора крестьянской усадьбы, по-хозяйски оглядывает добротные строения. Это он без малого год делал из меня солдата. И сейчас я рад встрече.

— А-а, ИнтеллиХент! Чего пожаловал? Да ты, я гляжу, в сержанты выслужился? Приоделся, гляжу.

— Попрощаться с ребятами, товарищ старшина. Отправляют меня из части.

— Уж не в Москву ли? На повышение квалификации.

«Не иначе, про коня сейчас вспомнит», — думаю я.

— В Берлин, товарищ старшина. Говорят, с немцами работать, с населением. Восстанавливать...

— Надо же, — говорит старшина. — Ну ладно, иди к ребятам, подкрепись. Обедают как раз, вон, в доме. — И вдогонку:

— А кони вон там на лужайке пасутся. Своего-то приятеля узнаешь? Соскучился, поди.

Разбираться, кто соскучился, да по ком, я не стал.

...Когда настаёт время уходить, он появляется с трофейной алюминиевой флягой.

— Вот что, малыш...

«Час от часу не легче», — думаю я.

— Вот, держи. Эта фляга будет тебе на первых порах ключом от всяких дверей. А главное, от дверок кабин грузовиков. Будешь путешествовать как граф. Хотя вы, интеллиХенты, ни хрена в этом не смыслите. Спирт здесь, понял? Сам не пей, другим наливай.

Спирт! Да он удавился бы за лишнюю каплю фронтовых ста граммов, хоть в ногах у него валяйся. А тут вдруг полная фляга. Впору было зареветь.

Как глупо всё устроено: узнаёшь самое главное о человеке в те минуты, когда расстаёшься с ним навсегда.

...А старшина удаляется уже не спеша по широкому мощёному двору — самый великий человек в нашей роте автоматчиков.

Весна над миром в развалинах

Слово «Карлсхорст» вошло в историю: здесь под председательством командующего нашим Первым Белорусским маршала Жукова 8 мая 1945 года был подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии. Тут разместился штаб фронта.

В Карлсхорст добираюсь на попутной машине, не прибегая к «ключу». Спустя час всё оформлено: меня направляют переводчиком в военную комендатуру города Ораниенбург. Майор, готовивший документы, тычет указкой в большую карту на стене: Карлсхорст — в правом нижнем углу, место назначения — у потолка. Между ними — километров сорок берлинских развалин.

— Задача ясна? Давай, сержант, топай. — Майор, как бы невзначай, производит меня в сержанты. Да и старшина — тоже. Из младших. Я не упираюсь.

То ли ещё будет.

«Топай» — это нам знакомо. К тому же в вещмешке булькает «ключ», так что всё нормально.

Шагаю. Принимаю парад руин. Брусчатка под ногами — это же Берлин. Я не испытываю эмоций. Как будто так оно и должно быть: я пришёл сюда, здесь закончил войну. Мог оказаться среди миллионов тех, кто не д о ш ё л. Но мне везло: я пошёл и дошёл. У меня будут когда-нибудь дети, и я буду им рассказывать о той войне и о нашей победе. Как папа рассказывал нам о своей войне. Я всегда гордился им. Значит, и они будут гордиться мною, хотя повоевал я очень немного, без малого год. Сколько успел.

Отправляясь на свою войну, я прошагал по развалинам нашего Кременца. За этот год я видел десятки таких выжженных городов и сёл. Я прошёл по развалинам Варшавы, города моего детства... Были трупы, трупы, трупы...

И вот, можно подводить итог. Этот год был прожит не впустую. И, наверное, даже уплачены некоторые долги. Исполненный долг? Я ведь за этот год на моей войне никого не убивал. Я ни в кого не стрелял, глядя в глаза. Они стреляли в нас, мы стреляли в них. Их снаряды, бомбы и мины рвались среди нас, наши — среди них. Мы падали, и они падали. Конечно, за годы оккупации я кого-то из них запомнил в лицо. И мог бы выстрелить, глядя в глаза. Но этих, на фронте, я не знал. Мы исполняли свой долг. И они исполняли свой долг? Наше дело правое. А они, копнув в самой глубине души, могли они считать своё дело правым? А как воевали! Сложно всё это. В нужный момент я был там, где мне следовало быть. И, в итоге всего, это Я иду по ИХ столице, принимаю парад развалин. Есть в этом какая-то справедливость, хотя бы лично для меня. Нет злорадства. Просто, констатация: Jedem das Seine — Каждому своё. Я не подозреваю, что увижу этот «лозунг» вскоре, через несколько дней, над широко распахнутыми воротами концентрационного лагеря Заксенгаузен, куда буду ходить как на работу.

Смеркается. Вынырнув из прошлого, замечаю, что дома по сторонам улицы, в общем, бутафория, одни стены стоят, и едва ли здесь кто-нибудь живёт. И машин что-то не видно, ни попутных, ни встречных. Шум моторов доносится издалека, но где эта оживлённая трасса, как до неё добраться? Одни развалины вокруг. В кучи битого кирпича упирается вскоре и моя улица.

Тем временем окончательно темнеет. И остаётся лишь срочно заняться поиском ночлега. В наступивших сумерках окружающие дома уже не кажутся такими вымершими: то здесь, то там сквозь зашторенное окно пробивается слабый свет. Однако там немцы...

Небольшое здание в глубине двора выглядит вроде бы чуть привлекательнее других: оно, естественно, тоже без крыши, но на фасаде нет оконных глазниц, сквозь которые светят звёзды. В одном из окон первого этажа угадывается живой человеческий свет. Преодолеть во мраке последние метры заграждений из битого камня и исковерканного железа оказывается нелёгкой задачей. «Сломаешь здесь после всего ногу, — и ранения не запишут. Отличное начало мирной жизни...»

Нащупав дверь, стучусь. И тут же мелькает мысль: как же это удивительно и хорошо — просто так вот взять и постучаться в дверь. Не кулаком и не прикладом, и не автоматной очередью, а нормально, пальцем. Как в давно прошедшие времена, дома, когда ещё не был солдатом. Вечность прошла с тех пор.

Из-за двери доносится:

— Wer ist da?

Нормальное, мирное «кто там?» Юношеский голос. Ну, а дальше что? Что отвечать? Ведь спрашивает-то немец... »Открыть!» не годится, война уже кончилась. Но, опять же, я и не в гости прошусь...

— Откройте, пожалуйста, — говорю. И отмечаю про себя, что впервые пользуюсь словом «bitte» здесь, в Германии. До сих пор оно не требовалось, это слово, символизирующее простые, нормальные человеческие отношения.

И мне открывают.

По ту сторону порога стоит парень моих лет, со свечой в руке. Как он ни старайся, вытаращить глаза сильнее ему бы не удалось.

— Добрый вечер. Не могу ли я у вас переночевать?

Перед ним стоит русский. Он, правда, без автомата, но кто его знает, что у него там в карманах. Да и штыка-кинжала, что на ремне, вполне достаточно.

— Не надо было открывать! — шёпот из темноты за его спиной.

Хозяйка. Она думает, что русский её не понимает. Женская логика: упрекать в том, чего уже не изменишь. Папа всегда подтрунивал в ответ на мамино «надо было» или «не надо было»...

— Пожалуйста, войдите. — Хозяин делает шаг в сторону, пропуская меня. — Но у нас только эта комната, здесь всё разбомбили. — И, как бы извиняясь за бестактность, торопливо добавляет:

— Американцы разбомбили. — Он ещё надеется, что ночное привидение не удовлетворится «только одной комнатой» и сгинет. Но исчезать мне в этот час уже некуда. И я вхожу. «Минуту назад им было так уютно здесь, при свече. В один миг всё рухнуло...»