Под прикрытием дымовой завесы

Дождь утих.

... Почва была глинистая, ячейка получилась аккуратная. Под прикрытием бруствера я выстроил в ряд дымовые шашки, приладил поудобнее автомат и стал ждать утра. За мной, по гребню берега речушки, протянулась наша траншея. Дальше были луга и лес, место расположения наших тылов. А передо мной было поле, и где-то там, у его кромки, метрах в двухстах-трехстах, располагались позиции противника. Оттуда время от времени доносился хлопок, и в небе повисала осветительная ракета... Утром, после артподготовки, наши части под прикрытием дымовой завесы должны атаковать. Иначе, зачем бы нас выдвинули сюда с этими шашками? Атаковать здесь, а может быть и на других участках, я этого не знал. Знал лишь свою задачу: как только в конце артиллерийской подготовки огонь будет перенесён в глубину расположения противника, по сигналу ракетой ставить дымовую завесу. Ветерок был в сторону противника, всё правильно.

Однако на рассвете грохот орудий и рёв шестиствольных миномётов внезапно начался с т о й стороны. Я залёг, вжавшись в дно окопчика, на меня падали комья глины. После особенно близкого разрыва свалилась с бруствера шашка, и я решил, что это прямое попадание. Оно и было, только чуть позже: в тыльной гладкой стенке ячейки вдруг образовалось отверстие круглой формы...Длилось всё это целую вечность, и до меня не сразу дошла какая-то перемена в обстановке. Не сыпалась больше в ячейку земля, не было близких разрывов. Я выглянул из своего укрытия и увидел танки и пехоту, вдоль всего поля они шли на нас. Глянул назад — и увидел фигурки, бегущие к лесу. Незадолго до этого в батальон пришло необстрелянное пополнение...

Я чиркнул по запалам оставшихся шашек, схватил автомат и метнулся к нашей траншее. Там было пусто. Я скатился под откос к ручью, с ходу форсировал его и понёсся лугом к спасительному лесу. Я был один во всём этом мире, я бежал и чувствовал спиной, как немцы располагаются в нашей траншее, не спеша изготавливаются вести по мне прицельный огонь. Как по зайцу, мечущемуся в открытом поле.

И всё же я добежал до леса и свалился у опушки, зацепившись за ремень бесхозной винтовки. Невдалеке слышались голоса. Там уже окапывались. Немец, заняв позиции вдоль речушки, успокоился. Действительно, идти на него по этому лугу будет скучно. Всё — как на ладони, я лично в этом убедился.

(Как я узнаю годы спустя, из исторических публикаций, «Курляндская группировка противника осталась блокированной на полуострове до конца войны и капитулировала в мае 1945 г.». А нас вскоре перебросят на главное направление, на Вислу, под Варшаву. Здесь с января сорок пятого станут разворачиваться решающие, заключительные события войны в Европе. )

Старшина возник, когда я, сидя на пенёчке, с тупым недоумением разглядывал полы своей шинели, на которых появились рваные дыры.

— Да, везучий ты, — сказал он. — Куда вооружился-то? Мальбрук в поход собрался?

— Да нет. Мальбрук уже обос...ся... Нашёл винтовку, товарищ старшина. Куда её?

— Шёл, шёл и нашёл? Винтовку давай сюда, там кой у кого недостача. А шашки где?

— Шашки там. Использованы для постановки дымовой завесы. После окончания артподготовки, согласно приказу.

— А сигнал зелёной ракетой как же? — ядовито спросил он, присаживаясь и доставая кисет.

— Вот чего не было, того не было. Действовал по обстановке. Драпанул я под прикрытием той дымзавесы. Вслед за всеми. В траншее было пусто.

— Ну, интеллиХент! Новое слово сказал ты в военном искусстве. «Драп-марш под прикрытием дымовой завесы». Или «дымовая шашка как личное оружие бойца». А немцы-то, поди, удивились!

— Да уж, точно, удивились, раз живой остался. Решили, наверно, что мы ОВ применили, противогазы стали надевать. У них же порядок. Ordnung muss sein. Не то не добежать бы мне до леса. Вон, шинель побило.

— Вот и выдавай вам новое обмундирование. В общем, заслуженная теперь у тебя шинель. Додумался-то как, дымзавесу ставить?

— А не знаю, товарищ старшина. Подумал, наверно, что заругаете, военное имущество мол бросил. А вообще-то ничего не подумал. Танки близко были. А наши — уже у леса. Шустрые такие. Вот и я, чирканул по тем шашкам — и вдогонку...

— Так и не куришь, — сказал старшина, подымаясь. — А кислый-то чего?

— Противно драпать, товарищ старшина.

— Видали, противно ему. Ты бы в сорок первом повоевал — знал бы, что такое противно. Отошли на сотни метров, большое дело. У нас силёнок-то здесь, одна вшивая траншея. Думали продвигаться, так вот видишь...Были бы у нас здесь танки да части усиления, артиллерия приданная, — нужна была бы твоя дымзавеса. На других фронтах вон как дела разворачиваются. Ну ладно. Иди поешь. Кухню подвезли. Будем дальше воевать, чего там.

— В сорок первом мне пятнадцать было, — сказал я зачем-то вдогонку. Старшина, не оборачиваясь, махнул рукой.

...А не курил я с детства. Ещё один стоп-кадрик. Однажды, ещё в Варшаве, запершись в ванной комнате, я увлечённо занимался запуском мыльных пузырей. И, чтобы было интересней, применил изобретённую мною новинку: наполнял пузыри папиросным дымом. Использовалась папироса — дома они водились, для гостей — и клистирная «груша». Грушей я всасывал дым из папиросы, наконечник груши окунал в мыльный раствор, и получались наполненные дымом пузыри. Разлетаясь и лопаясь, они образовывали дымовые облачка. «Как на войне», представлялось, «при взрыве шрапнели». О шрапнели знал от папы. Привлечённые, видимо, запахом дыма, в ванную настойчиво постучались. И я впервые увидел отца разъяренным: « Что? Куришь?!» Готовилась расправа. Я торопливо и сбивчиво объяснил суть эксперимента. Спасла «груша», из которой удалось «выдул» остаток дыма. Поверили и рассмеялись. Да и врать не было принято в семье. Но выражение папиного лица запомнилось: «Курить — ни-ни! Никогда!» Запомнилось. Так всерьёз и не курил

Что же касается склонности ко всякого рода опытам, порою рискованным, то она была во мне явно заложена с детства. Возможно, унаследована. И подтверждена впоследствии университетским дипломом физика-экспериментатора. И даже кандидата наук. Так к примеру, всё в той же Варшаве, воспользовавшись однажды отсутствием близких я взял кусок толстой медной проволоки,.изогнул его в форме латинской буквы U и воткнул в электророзетку. В розетке хлопнуло, в комнате погас свет. Мгновенно раскалившаяся проволока пулей выскочила из розетки и описала в потёмках красивую яркую дугу. Как вскоре выяснилось, свет погас не только в комнате, но и во всём достаточно большом здании. Довольно долго искали причину, но до меня не добрались. Да, о наследственности. Наш сынок Вася, будущий выпускник московского Физтеха, а затем и зарубежный доктор физики, в восьмом классе изобрёл взрывчатку и бикфордов шнур к ней. В отсутствие родителей поместил эаряд в ванну, напустил воду, поджёг шнур и из прихожей (я ведь тоже проволоку в розетку не голой рукой заталкивал, а с соблюдением мер безопасности) стал наблюдать. Рвануло, ванна уехала со своего места, хлынула вода. Воду сыночек к нашему приходу успел убрать. Предупредительно распахнув перед нами входную дверь, доложил: «мама, я испортил ванну.» Почему-то маме доложил. В ванне зияла дыра где-то двадцать на тридцать. Мама воскликнула: «сыночек, ты сам не пострадал!?» Мою реакцию, «как же теперь душ принять?», мне по сей день простить не могут. Ванна была в то время, как и почти всё прочее, большой дефицит. Оказавшись со своим заявлением в конце концов в кабинете довольно высокого начальника, я не стал врать, а выложил всё как на духу. Начальник помедлил, задумчиво произнёс «Да...Мой тоже в восьмом». В верхнем левом углу заявления написал косо «В порядке исключения: разрешаю продать со склада». И на прощание пожал, как мне показалось — сочувственно, руку. .А ванны на складе оказались не нашего размера. Слишком длинные. Пришлось обменными операциями заниматься: не ломать же ещё и стенку в ванной комнате. Так и всю квартиру недолго порушить...

... Много лет после войны мы побываем с женой в Вайнёде. Миловидная белокурая девушка примет нас в местной гостиничке о двух номерах: мужском и женском. В каждом — по четыре койки. Поскольку мы окажемся единственными постояльцами, устроит нас вместе, предупредив, что платить придётся за всю комнату, по семьдесят копеек с койки. А всего два восемьдесят. Но потом, при расчёте, возьмёт рубль сорок. Потому что новые постояльцы так и не появятся, зачем же брать лишнее?

Мы будем весь день бродить по зелёным душистым окрестностям, найдём ту речушку и следы траншеи на глинистом береговом откосе. Я скажу: «Вот тут я драпал». Мы будем ходить по окрестностям маленького, затерянного среди лесов городка, выйдем к железнодорожному полотну, ведущему к той станции. Нас неторопливо обгонит паровозик с выдающейся трубой, с хороводом весёленьких дачных вагонов. Будет приятно, что машинист, заметив нас, ещё издали снизойдёт, посвистит. А проезжая мимо, высунется из своей будки и посмотрит совсем даже дружелюбно. Казалось, попросись, так ещё и притормозит, подвезёт. Вагоны будут явно унаследованные от старой Латвии. Если бы ещё из каждого купе — дверь наружу, а вдоль пузатых стенок вагонов — медные блестящие поручни и широкая доска, по которой на ходу ловко перебирался из купе в купе величественный кондуктор, были бы вагончики моего варшавского детства...

Мы принесём полевые цветы к обелиску у внушительных квадратов братских могил. А вечером зазовём в комнату нашу хозяйку и втроём помянем павших.

А потом я так и не смогу вразумительно отчитаться перед сыном Васькой, почему всё же остался живой. Я и сам этого не понимал, когда, сидя на пенёчке, разглядывал полы своей шинели. Похоже было — даже сам старшина этого не постиг.

В тех краях, у тех братских могил мне больше не побывать: силы уже не те. И государственные границы пролегли. Визы всякие, приглашения. НАТО. Евросоюз. Кто меня, «оккупанта», нынче туда пригласит? Я-то считал себя освободителем...А те, в братских могилах, кто они?