Встреча

Пройдут месяцы моей войны. Освобождение Прибалтики, за которое имеются благодарности Верховного, но не благодарность, нынче, самих освобождённых. Я стану настоящим солдатом.

И — как удивительно складывается судьба! — снова приду в Варшаву.

Я пройду из конца в конец по её руинам — нарядного города моего детства. Неужели оно уже так далеко, моё детство? Варшава тридцатых. Извозчики. Газовые фонари. (Хотя, конечно, уже и такси, и электрическое освещение. Мы жили там на переломе, когда одно вытеснялось другим. Запечатлелось в памяти то, уходившее.) Хожу за фонарщиком. У него длинная аккуратная лестница, он подвешивает её к фонарю, ловко взбирается, и там вспыхивает огонь. Фонарь тихо шипит. Утром фонарщик колпачком на длинном шесте гасит свет. Варшава. Маленький Париж, любили говорить варшавяне. Всем нравится быть Парижем. Хотя бы маленьким. Дался он всем. Хотя, конечно, мессы-то он стоит, чего уж там...

Вспоминается анекдот-отражение советской действительности:

«- Опять хочется в Париж...

— Ты что, бывал в Париже?

— Нет. Но уже хотелось...»

Теперь-то — были бы «баксы». Вот и мы: напряглись, приобщились. Успели.

Амплитуда одной жизни: от газового фонаря до компьютера, на котором набираю текст этого повествования. Поразительно удобно: станешь перечитывать, обнаружишь, что м у т ь. Или кто-то подскажет эту мысль, а ты, по мягкости характера, согласишься. Убираешь одно, вставляешь другое. Ни тебе помарок, ни зачёркиваний...Льву бы Николаевичу с его Софьей Андреевной такую технику!

...Неужели оно уже так далеко, моё детство? Шести лет не минуло, как мы оставили Варшаву, и стал разворачиваться ошеломляющий калейдоскоп событий, который снова приведёт меня сюда, солдата Красной Армии.

17 января 1945 года. Узнав, что я бывший варшавянин, командир отпустит меня на три часа. Я буду бродить по знакомым улицам, и меня будут окружать глухие пустыри. Буду искать знакомые дома, а находить стены с пустыми глазницами. По понтонному мосту переберусь на восточный берег Вислы, на Прагу, где была первая моя школа, с панной Яворской, Юзеком Пухальским, Тадеком Вроной...Прагу освободили с ходу ещё осенью, и разрушений здесь было меньше. Окажется на своём месте и школа. В ней расположился госпиталь. Ничего, школа останется школой. Не гитлеровцы же пришли. Пришли мы, освободители...

Не было дома, где, на третьем этаже, крайние правые окна, жила тринадцатилетняя девочка Таня. На месте дома — остатки стен и безобразная груда кирпича, заросшая уже какими-то кустами. Её могила. Сниму ушанку, минуту постою. Вспомнятся почему-то слова молитвы: упокой, Господи, душу усопшия рабы Твоея...

Окажется на месте дом, в котором я вырос. На третьем этаже постучусь в дверь. Рука узнает царапину на медной ручке. Эту царапину на отполированной многими прикосновениями поверхности сделал когда-то я, оказавшись без ключа, дожидаясь под дверью прихода мамы и забавляясь, от нечего делать, подобранным только что во дворе обломком напильника. Было это...тысячу лет назад, в ином мире.

Теперь мне откроют незнакомые люди. И я проведу несколько минут в незнакомой обстановке знакомой до мельчайшей трещины квартиры. Вот здесь, в углу, сидел обычно на старом нашем диване с высокой спинкой и резными украшениями отец Игнатий. Курил. Кашлял. И своими скупыми репликами бросал первые семена сомнения в незыблемости сложившегося мира... Он ушёл, рухнул — тот мир. Мы были счастливы тогда, в этой квартирке? Наверно: детство, уходя, оставляет едва уловимый аромат счастья...Мне следовало торопиться, и я всего на минуту присяду за стол с новыми хозяевами этого дома. Мы выпьем по глотку — больше и не нашлось — за н а ш у победу. Пройдут десятилетия, и взгляды на победу, их и наши, претерпят немало метаморфоз...

Я бегом отправлюсь туда, где отдыхают наши. Потому что надо торопиться.