Была баня, полная замена обмундирования на новое (до этого носили «б/у» — «бывшее в употреблении»; кем — оставалось только догадываться) и в тот же вечер погрузка в эшелон. Теперь мы назывались «маршевая рота» с питанием по норме два. Стремясь восполнить всё ещё недостающие калории, я куплю на какой-то обгоревшей белорусской станции котелок топлёного молока. Допивая его, извлеку изо рта что-то упругое и трудноразжёвываемое. Это будет лягушечья лапа. Я тут же спонтанно избавлюсь от выпитого молока, а по инерции — и от предшествовавшего ему обеда по норме два. Эти опрометчивые действия усугубят аппетит и послужат лишним доказательством полной моей солдатской незрелости. В результате, оказавшись, наконец, вблизи передовой и дорвавшись до ротного котла с закладкой по первой норме, я отчаянно объемся. Что, естественно, приведёт к острому кишечному недомоганию.
На этой почве и произойдёт первая встреча с наставником моим, отцом и благодетелем, со старшиной роты автоматчиков — моего будущего дома родного. Но, как водится со времен Одиссея, путь к дому должен изобиловать препятствиями.
Уже к исходу второго дня пребывания во втором эшелоне полка санинструктор роты поставит следующий туманный диагноз:
— То ли дизентерия у тебя, то ли просто понос...
Вот тут и возникнет передо мною старшина.
— Ну? — скажет старшина.
— Собственно говоря, — начну я свою оправдательную речь.
— «Собственно хаваря? — просипит старшина. — Собственно хаваря», отправляйся-ка ты в санбат. Не то всех нас тут ещё об...шь. ИнтеллиХент!
Обычно, по стандарту, в медико-санитарный батальон попадали с поля боя, вследствие ранения или контузии. А я попаду вот так.
Определят меня в инфекционное отделение, в лесочек, подальше от нормальных раненых. Установят персональную диету: по кружке чая и сухарю три раза в день. В просторной палатке я буду один-одинёшенек: в дивизии больше таких не найдётся.
Буду лежать на пахучих еловых лапах и смотреть, как желтовато просвечивает брезентовая крыша, как шевелятся, ползают по ней тени ветвей. Чувство голода умертвит все возвышенные мысли, не останется места даже для самобичевания.
Тут появится передо мною искуситель, принявший обличье майора медицинской службы. Заметив в руках у меня небольшую книжку на английском языке «Little lord Fountleroy» — память о доме, — искуситель скажет:
— Слушай, парень, оставайся-ка ты у нас. До начала наступления я тебя не выпишу, а там зачислим санитаром...Живой останешься. Учиться будешь. Думай.
Но пока я буду думать, мне будет ниспослан на предмет противодействия искусителю дружок мой, тот богомолец. Он придёт меня проведать и расскажет, что ребята получают сегодня оружие и снаряжение: новенькие, в масле, автоматы ППШ, шесть магазинов в подсумке и триста патронов, боевой нож в чехле, гранаты, малые сапёрные лопаты, плащ-палатки. Вот-вот начнётся наступление.
И я помчусь к майору. Он выслушает меня и отпустит, напутствовав с явным сожалением:
— Убьют тебя, дурака, ни за грош.
Но меня не убьют.
... Потом сынок Васька будет спрашивать:
— А почему ты остался жив?
Я отвечу:
— На войне всегда бывает так: кто-нибудь остаётся жив, а кто-нибудь — нет.
— Ну а почему именно ты остался?
И я не буду знать, что ответить.
Свободное копирование
