Лагерь находился на правом берегу Енисея, далеко от реки и населенных пунктов. С вахты меня прежде всего повели в медпункт. Здесь я ожидала почему-то самого худшего. За время этапа я перенесла много унижений, побоев от конвоя и уж никак не ожидала ничего хорошего. Меня осмотрели несколько врачей очень внимательно, но ничего не сказали.
Вид у меня был страшный. Жестокая депрессия: я не отвечала ни на какие вопросы, вечно окровавленный рот и постоянная нестерпимая вонь от моих гниющих ног. Я была мало похожа на специалистку, да и вообще на нормального человека. Сразу же после осмотра меня положили в больницу, в отдельную палату, на чистую постель с перьевой подушкой и белой (!) наволочкой. Через несколько минут мне принесли стакан шиповника и восхитительную еду — настоящую пшенную кашу с кусочком вареного мяса.
Я расплакалась и после укола заснула и проспала сутки.
В медпункте работали врачи - заключенные из Москвы и Ленинграда. Одним из них был знаменитый хирург из Ленинграда. Помню, я подружилась с ним, и он допускал меня на операции. Я видела ампутацию ног, роды, аборты, удаление грыж и аппендиксов. Все это было мне интересно. Эта неуемная жажда знать, видеть, прочувствовать не покидала меня всю жизнь.
На другой день ко мне пришла врач — Анна Анатольевна Розенблюм. Она рассказала мне, что здесь в больнице сосредоточены крупные медицинские силы, к которым часто прибегают и вольные из Красноярска, поэтому начальнику лагеря приходится считаться с мнением врачей-заключенных.
Завод находился в 6 километрах от лагеря и так же, как и лагерь, был обнесен колючей проволокой и вышками — зоной. Обычно нас гнали по шоссе и весь встречный транспорт сворачивал и уступал нам дорогу. Завод был только что построен, и все в нем, от штепсельной розетки до фарфоровой лабораторной чашки было привезено из Канады. Здесь изготовлялись золотые и из других драгметаллов слитки. Для вольных и заключенных существовала система переодевания. Внутри завода мы принимали облик вольного человека. Некоторые заключенные занимали высокое положение (завлаб, начальник цеха), вольные же работали у них в подчинении.
Но вот наступало время обеда. Вольные шли в столовую, где им подавалось калорийное и вкусное питание и дополнительные спецталоны. Производство было исключительно вредным, и вольные работали не более четырех лет.
Заключенным же, даже и тем, кто занимал высокое положение, привозили деревянную бадью с баландой. Все мы, побросав работу, спускались на первый этаж, где в открытую дверь наливали обычную баланду в протянутые фарфоровые чашки, применяемые для выпаривания растворов драгметаллов.
Было даже занятно: идет коллоквиум, обсуждаются интересные и важные проблемы, вдруг раздается крик: «Баланду привезли!» — это кричат наши конвоиры. Тут уж приходится бросать обсуждение и бежать. Сладкого мига получения еды никто и никогда не мог пропустить. Вольные приходили на работу сытыми, а мы всегда голодными. Может быть, кто-нибудь и хотел нам помочь, но никто не помогал. Дело это было деликатное, а таких среди вольных не находилось. Как накормить заключенного, твоего начальника, известного всей России ученого? Сунуть ему котлету? А возьмет ли? Технически как это сделать? Ведь за вольным все кругом следят, и свои же донесут, что тогда? А просто — вольный станет заключенным в том же или в другом лагере. Проще было не замечать. А совесть?
Всей наукой заведовал бывший директор Московского института редких металлов профессор Иван Яковлевич Башилов.
Он уже отсидел свой срок на Севере и теперь в качестве полузаключенного был прислан сюда. Это был человек широкой эрудиции, известный всему миру своими трудами. Он отнесся ко мне очень приветливо, мы вспомнили моих учителей, а его коллег по Университету. Он направил меня в помощь к Грише Золотухину, длинному прыщавому юноше, окончившему Свердловский Индустриальный институт. Гриша был заносчив, высокомерен и каждым жестом напоминал мне, что я заключенная. Химией я не занималась, а только мыла грязную посуду, во мне он видел рабу.
Вскоре я поняла, что Гриша не знает химии и что кроме того он дурак. Распоряжения его были бестолковы и могли привести к хорошим результатам только в исторически короткие сроки.
Известно, что умный никогда не заботится о впечатлении, которое он производит на окружающих, и порой не подозревает, что он умный. Дурак же всегда знает, что он дурак, и впечатлением окружающих дорожит, а потому тщательно скрывает свою глупость. Людей, разгадавших эту тайну, дурак начинает ненавидеть, притеснять и старается избавиться от них.
Я была молода и поэтому не сумела скрыть, что тайну эту я разгадала. Гриша тоже понял, что тайна разгадана, и немедленно попросил Ивана Яковлевича списать меня на общие работы ввиду моей профессиональной непригодности. Тогда Иван Яковлевич перевел меня к другой сотруднице и сказал ей: «Возьмите к себе в помощники Нину, она хороший химик и образованный человек, если вы откажетесь, то она попадет на общие работы и погибнет». Профессор рисковал в этот момент своим положением. Она могла передать этот разговор в спецотдел, а было известно, что все вольные давали подписку, текст которой исключал доброе отношение к заключенным. Но она не передала — доброта и обаяние профессора оказались сильнее, чем текст той подписки. Она согласилась, и я была спасена. Мы хорошо сработалась: она занималась технологией, а я делала анализы, и вскоре профессор дал мне самостоятельную тему.
Свободное копирование
