Но вот, наконец, и долгожданная тюрьма — Новосибирская пересылка.
Меня привозят ночью, ведут по высоким, мрачным коридорам, где гулко раздаются шаги. Даже шорох бумаги хорошо прослушивается. Я подивилась такой акустике. Наконец лязг ключей в замке, открывается дверь,и меня вталкивают в кромешную тьму. Это было очень непривычно, так как обычно в тюрьмах никогда ночью не гасится свет.
Куда бы ни пробовала я ступить ногой, всюду получала сильный удар и оглушающий мат. Я опустилась на свои вещи где стояла и так просидела до рассвета.
Наутро оказалось, что действительно места для прохода не было вовсе, весь пол был тесно уложен телами заключенных. Но вот пришел дежурный, вызвал кого-то, и мне удалось пробраться подальше от двери, от параши, к стене. Ночью в темноте (там были почти все сплошь уголовники) раздевай, отбирали вещи, насиловали. Но я догадалась устроиться спать на своем чемоданчике и таким образом спасла свои скудные пожитки. Именно в этой тюрьме, как узнала я потом, пырнули в живот академика Баландина ночью, когда хотели снять с него теплое шерстяное белье, а он сопротивлялся.
Это был тяжелый этап, такой тяжелый, что я сильно горевала, что написала заявление в ГУЛАГ. Пусть бы уж оставалась у доброго Ивана Алексеевича. Но там заканчивалось строительство, и неизвестно куда меня могли перебросить, могли бы и на лесоповал, на верную смерть. Теперь на подступах к Красноярску, после длительного этапа и этой жестокой пересыльной тюрьмы, я была так ослаблена физически и духом, что совершенно забыла о своей профессии, желании работать химиком, просто желании жить. За два месяца я превратилась в другого человека — сжавшееся от вечного страха существо, сидящее в уголке на своих пожитках. Голова всегда опущена вниз от боязни ненароком посмотреть кому-нибудь в глаза. Я уже к тому времени знала, что уголовники не выносят взгляда, и нечаянно встреченный взгляд может каждую минуту оказаться для меня роковым: разденут, изнасилуют и просто зарежут. Я жила эти два месяца от пайки до пайки, от подъема до отбоя, от баланды до баланды. Та жизнь, в Нижнетагильском лагере, уже была забыта.
Мне казалось, что этот этап будет продолжаться вечно.
Хотелось одного — чтобы все это кончилось, но, понимая, что кончиться это не может, хотелось умереть.
Мысль о смерти все чаще посещала мою бедную голову. О чем бы я ни думала, как бы ни раскидывала свою жизнь, все выходило, что смерть есть лучшее, что могло бы со мной случиться.
Когда я работала в Тагиллаге, сперва на общих работах, а потом в конторе, я видела заключенных, которые работали по «спецнаряду», т.е. по своей специальности. Так работали мои добрые приятельницы Вера Васильевна и Мина Яковлевна. Они занимались проектированием. Это одно было большим облегчением. Кроме того, им полагался улучшенный паек, не сахар и масло, разумеется, но лучшая баланда и каша погуще. А главное, конечно, на работе они были связаны с людьми своего круга — и вольными, и заключенными. Это многое значило. Никто не оскорблял, не слышно было изощренного мата, можно было поделиться воспоминаниями, заботами, переживаниями, оказать или получить помощь от друзей. Наконец получить совет, утешение, поделиться письмами из дома. Я же всего этого была лишена вследствие того, что работала не по специальности, не занималась любимым делом и думала, что уже никогда не буду заниматься химией. Химия для меня тогда была «табу», запрет. Я никогда не упоминала о ней, не горевала. Эта боль была запрятана глубоко даже от самой себя и наружу ни перед кем никогда не выплескивалась.
И вот теперь я, претерпев столько мучений, сильно подорвав здоровье в этапе и пересыльных тюрьмах, я, наконец, приближалась к цели.
Свободное копирование
