Этап. Урал. 3

Первое время мне было очень тяжело, я просто не понимаю, как я выжила. Я была совершенно не приспособлена к тяжелому физическому труду, а приходилось таскать тяжелые «окарята» — деревянные ящики с четырьмя ручками, наполняемые бетоном. Полный ящик весил 80 кг.

Выжила я, вероятно, благодаря уголовникам. Работая с ними в одной бригаде, я тем самым находилась как бы под их защитой. Они работали исключительно недобросовестно. Все держалось на обмане. Бригадир закрывал наряд с излишними пайками и отдавал их потом вольным нарядчикам. Такая пайка стоила 100 рублей. Вольные тоже любили деньги...

Уголовники относились ко мне очень милостиво благодаря тому, что я никогда не сердила их, как я уже писала, нашла тот верный тон в общении с ними, который позволял держаться мне независимо от них и не угодничать перед ними, как это принято повсеместно в лагерях. Но этот опыт не пришел легко ко мне. Сохранение чувства собственного достоинства прошло через голод, лишение необходимого, удерживания воли в кулаке. Всем этим во мне управляло чувство, которое охватило меня сразу же в неволе, — нежелание жить, ничем не дорожить, быть готовой к лишению, а лучше не живой!

Я заметила, что они обращали внимание на тех людей, которые чем-то дорожили и старались лишить этого дорогого. Именно поэтому академик Баландин получил ножевую рану в живот — он дорожил теплым бельем и не скрывал этого.

Однако тяжелая физическая работа скоро свела бы меня в могилу, как это поется в лагерных песнях, если бы не тот самый начальник строительства Иван Алексеевич Левоческий, который спросил меня, за что я сюда попала. Он все-таки взял меня на заметку и при первом же удобном случае перевел к себе в контору учетчицей. Дело это было для него не простое, потому что за ним тоже следили и могли приписать ему «пособничество врагу», а за это и срок полагался. Но он рискнул, пожалел меня, как это бывает среди людей одного класса.

Будучи еще девчонкой, задолго до случившегося несчастья со мной, я, не знаю, как это объяснить, никогда не ждала от жизни ничего хорошего. Если же мне случалось столкнуться с приятными событиями, которые касались меня, то в первую очередь они меня всегда удивляли, а уж потом радовали. Может быть, поэтому мой арест и лагерная жизнь не очень-то удивили меня, не заставили меня сникнуть, растеряться, потерять свое лицо. Находясь на общих работах, например, я никогда не старалась и не думала о том, чтобы пробраться в обслугу или как-то улучшить свое положение. Принимала все как есть. Это я помню точно. Поэтому мой переход в контору, на легкую работу, был для меня полной неожиданностью. Это было спасенье, счастье. Но, как и бывает всегда в жизни, горе и радость несут за собой еще целый шлейф таких же событий, связанных с первоначальными. С моим переходом на новую работу я не только освободилась от тяжелого непосильного труда, спасла свою жизнь, но и -главное — приобрела друзей среди умных интеллигентных людей, дорогих мне по воспоминаниям и таких же несчастных, как я сама. Хочу теперь вспомнить о них. Все они были старше меня на 8-30 лет, и теперь никого из них не осталось в живых.

Георгий Савельевич Давыдов, один из крупнейших металлургов страны, однокашник академика Бардина, о чем он умалчивал. Сидел он с 1930 года и не предвидел конца. Дома он оставил горячо любимую жену и дочь, и очень тосковал по ним. Он никогда не говорил об этой любви, но глаза его, острые и черные, как уголь, были так выразительны. В них то брызги юмора, то горечь отчаяния, то немая боль, то полное отсутствие — уйдет в себя, и тогда не подходи. Специалист он был первоклассный, умница, перед ним даже начальник строительства склонялся. Было ему в то время 45 лет, но держался он стариком. Иногда у него был такой испепеляющий взгляд... Мимо таких людей пройти нельзя, память о них остается навсегда. В его лице Россия потеряла много. Ко всем он относился дружественно, постоянно помогал нашему Левоческому, давал свои драгоценные советы направо и налево, и тот платил ему добром как мог.

Федор Михайлович Ястребов — молодой инженер, попал в лагерь прямо с фронта, из окружения, за то, что бежал от немцев. Получил 10 лет.

Иван Иванович Богданов был осужден за убийство своей горячо любимой жены. Восемь лет.

Нужно сказать, что все мужчины, с которыми я работала в одной конторе, относились ко мне с трогательной нежностью, потому, конечно, что на фоне всеобщей продажи тела, всеобщего разврата, матерщины, грязи я была единственным человеком, который уцелел на их глазах. Они видели, что я так же как они голодала, так же как они, кроме пайки и баланды, ничего не имела, знали, что мои родители тоже находятся в лагерях и что помощи мне ждать неоткуда. Иногда мне удавалось выписать пайку 800 г, я тотчас же продавала ее вольным и, скопив несколько денег, посылала их маме в лагерь, питаясь одной баландой. В то время я уже узнала адрес маминого лагеря. Они видели, как лагерные «придурки» — так называлась обслуга, то есть заключенные, работавшие на кухне, в хлеборезке или на каком-нибудь складе, мастерских и других теплых местах, — эти придурки соблазняли меня всяческим образом, склоняя к сожительству. Дело это было обычное для лагеря, и не было ни одной девушки, которая устояла бы от соблазна пить свежее молоко и есть каждый день мясо.

Помню, я как-то осталась в зоне, была больна. Я лежала в бараке с температурой и у меня уже была цинга в тяжелой форме. Вдруг в барак входит один из придурков (уже не помню, где он работал) и несет в стеклянной банке свежее молоко. От одного запаха молока у меня закружилась голова (так развито было обоняние) и по всему телу разлилась слабость. Я чуть не потеряла сознание. Он подошел ко мне и поставил около меня банку и фаянсовую миску, прикрытую тарелкой. Этот человек уже давно склонял меня к сожительству, может быть, и любил. Деревенский мужичок с бытовой статьей.

— Что это такое? — спросила я слабым голосом.

— Пельмени принес вам, — он приоткрыл миску.

От соблазнительного запаха у меня снова закружилась голова, верхние нары поехали вбок.

— Уходите. Я отвыкла от таких вещей и могу заболеть от перемены пищи.

— А вы потихонечку, да помаленечку, да вот завтра и поправитесь. Разве вы не знаете, что в лагере заболеть — это все равно что помереть.

Я была молода и неудивительно, что многие хотели сожительствовать со мной. Не знаю, откуда у меня взялось такое упорство, но только ни молоко, ни пельмени, ни прочие вещи не могли соблазнить меня. Болея, я тосковала по своим друзьям, по их шуткам. А выздоровев, бежала к ним и делила с ними пайку, если заработать удавалось.