Как только нас подвели к зоне, тут же приказали садиться. Мы радостно опустились на свежую мягкую траву, положив рядом с собой свои вещи. Погода стояла прекрасная, было тепло и сухо, небо сияло над нашими головами, и мы захлебывалась воздухом.
Когда этап расселся, то за оцеплением из конвоиров и собак стало видно вольных людей, идущих по шоссе по своим делам. Они равнодушно взирали на нас, должно быть, это было для них привычным зрелищем. Было воскресенье, и на вольных женщинах были надеты летние пестрые платья, они шли с голыми руками, а мужчины в открытых рубашках и майках.
Город был где-то вдали, а эти вольные люди шли, как мы потом узнали, к прудам — купаться. Заключенные, выгруженные из вагона, были кто в костюме, а кто и в меховой шубе, а кто и в вечернем платье — в зависимости от того, в какое время года и где он был арестован.
На мне было все то же коричневое драповое пальто, а под ним еще одно из тонкого букле — единственная нарядная вещь в моей прошлой жизни, купленная нами на барахолке где-то в Перове. Несмотря на жаркий день, оба эти пальто я не сняла, когда вышла из вагона, да и другие заключенные тоже не раздевались. За время пересылок, этапов, допросов как-то потерялось ощущение температуры, погоды, притупилась совершенно эта потребность — переодеваться. Потому, вероятно, что в любой момент ведь могли куда-нибудь вызвать и совершенно неизвестно на какое время и неизвестно вернешься ли ты сюда опять. Так что нужно было всегда быть наготове. Во мне мобилизовался животный инстинкт самосохранения. Я скоро поняла, что изменение погоды, за которой так внимательно следят люди на свободе, — это не для заключенных. Заключенный знает, что какая бы ни была погода — дождь ли, мороз ли, метель — конвой все равно посадит его на землю. Посадит хоть в сугроб, хоть в лужу. Поэтому когда выгрузили этап, никто и не подумал что-либо снять с себя — запасали тепло на будущее, впрок. Теперь, сидя на мягкой траве, держась на всякий случай за свой чемоданчик и поглаживая мягкую душистую траву, я не чувствовала потребности раздеться, хотя солнце палило нещадно.
Открылись ворота зоны, вынесли стол и стулья, и вышел начальник строительства, а с ним несколько человек из охраны и управления лагеря. Нас стали выкрикивать и проверять «установочные данные». Здесь стали первый раз спрашивать специальность. Начальник строительства присутствовал здесь, чтобы при такой проверке своими глазами увидеть и отобрать нужную себе «рабсилу», т.е. рабов: инженеров, техников и просто рабов для общих, т.е. самых тяжелых работ. Сцена это ничем не отличалась от работорговли, неоднократно описанной в художественной литературе.
Как вскоре мы узнали, нас привезли на строительство агломерационного комбината (обогащение руды). После окончания строительства обычно заключенных перегоняют по этапу в другое место, а на эксплуатации остаются работать вольные люди.
Уголовники уже знали всю дальнейшую процедуру с распределением на работу и потому врали, притворялись больными и т.д. Женщина, которая сидела со мной на траве, спросила, какая у меня специальность. Я ответила: «Химик».
— Ну, дело твое плохо, заберут на общие таскать кирпичи или железные балки, — прошептала она мне. — Ты скажи, что из медицинского, тогда тебя возьмут в санчасть работать, а это уже легче. На общих скоро умрешь, а тут еще поживешь, — пожалела она меня.
Но в этот момент выкликнули мою фамилию, и я не успела осмыслить ответа. После того как я сообщила все о себе, начальник строительства вдруг подошел ко мне и спросил:
— За что же такая молодая?
— Ни за что! — ответила я и отвернулась от него.
Моя профессия — химик — оказалась здесь совершенно непригодной, и я попала на общие работы в бригаду, состоящую исключительно из уголовников.
Свободное копирование
