Наступило 16 октября. Не верю, что были москвичи, которые «не помнят» этого дня. Это был день, о котором никогда и нигде не упоминается ни в литературе, ни в периодической печати. Еще бы! Это был день, когда немцы подошли к Москве (1941 год) на самое близкое расстояние. Тогда называли 14 км, теперь называют другие цифры и все разные. Во всяком случае, надолбы стоят гораздо ближе.
Нужно сказать, что с первых дней войны в Москве началась эвакуация не только предприятий, но и отдельных граждан. Но были москвичи, которые категорически не собирались выезжать из Москвы. К таким относились все наши знакомые и мы сами, и в том числе и семья Тани Гладкой. Было просто непонятно, как это бросить все имущество, комнату, работу и уехать куда-то далеко, где тебя ни одна душа не знает. Нужно сказать, что если бы передо мной встал такой вопрос сейчас, я бы ни за что не покинула Москву. «Дома и солома едома», «дома и стены помогают». В Москве было плохо с продуктами, приходилось ездить куда-то за город менять вещи на картошку. Но ведь была война, и так делали все и не роптали. Начались тяжелые бомбежки днем и ночью. Мы привычно брали с собой маленький кожаный чемоданчик с серебром и золотыми вещами и уходили в метро на Маяковскую. Ко всему можно привыкнуть.
В этот день, 16 октября, мама как обычно ушла с утра на работу на завод, а я оставалась дома, дежурства в этот день у меня не было. Вскоре она появилась и сообщила:
— Только что на заводе объявили, что немцы близко и поэтому нам выдали зарплату за три месяца вперед, завод закрывается, и будут сегодня же давать муку по три пуда на сотрудника и иждивенца (это я). Нина, сейчас же берем наволочки и бежим на завод со мной.
После того как мука была благополучно получена и привезена домой, мама осталась дома, а я побежала к Тане. По дороге я всюду видела открытые двери магазинов, из которых выносили ящики и мешки с продуктами, целые штуки материи, все это сваливали в грузовики. Повсюду шли и бежали люди, стояли кучами на перекрестках с тревожными лицами, как будто ожидали чего-то. По улице Горького гнали скот — корову и свиней. Это было столь неожиданно, сколь и ужасно. Добежав до Дмитровки, я свернула почему-то на Кузнецкий мост. Из продовольственного магазина, который был, не доходя магазина подписных изданий, выходили люди с ящиками и свертками в руках. «Идите в магазин, там масло дают без карточек, за деньги!» — крикнула мне какая-то женщина. Я, конечно, не упустила случая и вошла в магазин. Там я к своему удивлению, заплатив в кассу за 1 кг сливочного масла, вышла с пакетом в руках. Тут только я увидела, что перед самим магазином стоят ящики с этим маслом и уже не только без карточек, а просто без денег все хватают кто сколько может. Но нужно сказать, что никакой свалки или драки при этом не было, как-то публика была другая, что ли. Все-таки все коренные москвичи, тогда не было этой орды приезжих, как теперь, вечно все хватающих, что только попадется.
Я также протянула руку к ящику и взяла две пачки, больше я как-то постеснялась. «Берите, — крикнула мне какая-то женщина, — все равно немцам достанется».
Я поддалась общей панике и с любопытством побежала по Кузнецкому. Уже в районе Неглинной на небе стали появляться огромные черные галки бумаги, недогоревшей, только обуглившейся, а ближе к Лубянке их летело так много, что все небо было покрыто черными кусками и казалось сплошной тучей.
— Жгут документы, Господи! — раздалось за моей спиной. — Значит, собираются сдавать Москву.
Я повернула обратно и пошла к Гладким. У них было спокойно. Никто никуда не собирался уезжать, каждый был занят своим делом. Так как они жили напротив филиала Большого театра, к ним постоянно кто-то забегал, присаживались, пили чай. Сергей Павлович оставлял работу, выходил в большую комнату, слушал события, советовал. Прибегала Ирина Шаляпина, крупная немолодая женщина, похожая на отца, — его старшая дочь. Приходила С.Н. Фадеева — молодая интересная актриса Малого театра — восходящая звезда. Прибегали балетные. Кого-то забирали в армию — конец карьере. Кому-то срочно приказано эвакуироваться с театром. У всех тревога, у всех беда. Вечером мы сидели с мамой дома, обнявшись с мукой. Было тревожно. Мама вспоминала прошлую войну, наступление немцев, бегство на Урал из Петрограда от голода и разрухи и опять повторяла: «Нет, никуда не побежим. Будь что будет. Все не убегут, кто-то останется, а если суждена смерть, то от нее и на Урал не уйдешь». Она была фаталистка.
Но суждена была не смерть, а тюрьма.
Ни с того ни с сего маму арестовали в конце октября — уже второй раз. Опять она прощалась со мной как будто навек. Беспорядочно запихивала в сумку теплые вещи и все повторяла: «Доченька, как же так? За что же меня?»
Боже мой! Разве до того сейчас было, своих угнетать? Опять обыск, перевернуто все вверх дном, но ничего не взято, и чего брать? Опять прощаемся, на душе жутко, понимаем, что второй раз чудес не будет. Уверены.
Свободное копирование
