Есть такие непоседливые люди, неуемные в своих желаниях, постоянно стремящиеся вперед, — таков мой обожаемый отец. Мне кажется, что перемены в нашей жизни были вызваны честолюбивыми стремлениями моего отца, так как в результате наша семья всегда оказывалась в лучшем, чем прежде, положении. Мне же более импонировали другие люди — всю жизнь прожившие на одном месте, проработавшие на одной работе, проходившие одной дорогой, без стремительных взлетов вверх и головокружительных падений, сожалений, утрат и находок. Такие семьи встречались в моей жизни. Боже, как я завидовала им! Не таков был мой отец, вечно стремившийся к лучшему, натура постоянно самосовершенствующаяся, с дальним горизонтом, с желанием как можно больше получать и еще больше раздавать своим ближним, друзьям, знакомым. Вечно желающий больше видеть, слышать, уметь, работать, успевать одновременно в десяти местах, жить постоянно напряженной жизнью...
Все мытарства, связанные с клеймом бывшего белого офицера, наконец, утихли, а другой этап в нашем обществе — шпиономания — еще не наступил.
В результате отца приглашают в Свердловск, и он не отказывается. Переезжаем в новую квартиру, теперь уже в три комнаты. Часть музейной мебели приходится продать. Зато мы теперь в большом городе — столице Урала, раскрывающей папе, очевидно, новые, более широкие возможности. И действительно, теперь он, наконец-то, работает по своей прямой специальности — архитектором, правда промышленных сооружений, но это уже не то, что прежде. Папу переводят на снабжение в «Инснаб», магазин да иностранных специалистов — прообраз современных подвалов Елисеевского магазина.
Наступает спокойная и интересная жизнь. Помимо новых знакомств в мире искусства, которые тут же завязывает папа, в нашем доме начинают появляться иностранцы. При его хорошем знании трех языков служебные знакомства, как это принято в России, переходили и в домашние. Мама моя также владела хорошо немецким и французским, и это еще больше расширяло круг знакомств. Летом устраивались пикники, ездили за город, на знаменитое Исетское озеро, зимой ходили всей компанией на каток, по-прежнему устраивали музыкальные вечера, но теперь уже в доме постоянно слышалась иностранная речь, чаще всего немецкая и английская. Помню, папа как-то привел однажды студеной зимней порой китайца, который продавал на рынке игрушки, называемые «уди-уди». Китайца усадили на кухне к плите, а ноги засунули прямо в недавно протопленную топку. Бедный китаец был чуть жив от холода, а папа все сидел около него и наслаждался разговором, почти забываемым. Привел его папа для того, чтобы попрактиковаться в языке. Так появился у нас еще и такой папин друг — уличный торговец игрушками, ибо пребывание его в нашем доме, разумеется, не ограничилось этим единственным визитом.
Мне нанимают учительницу английского языка. Я хожу заниматься к ней домой. Она смуглая, с черными глазами и блестящими черными волосами. Глаза ее как-то странно смотрят на меня, не ласкают, как я привыкла, а сверлят. В комнате у нее в переднем углу под иконой стоит урна с прахом ее матери. Это было как-то странно, в те времена еще редко пользовались крематорием, а уж чтобы держать прах дома, так это и вообще было странным. Я боюсь эту урну так, что на уроках млею от страха, путаюсь, отвечаю невпопад. Папа замечает это, и вскоре я расстаюсь с этой черной дамой.
Но учиться языку необходимо. Мне тут же находят другую, в которую я влюбляюсь, смотрю на нее с обожанием. Это молодая двадцатишестилетняя княгиня Голицына, урожденная графиня Татищева; мама где-то через знакомых разыскала подвал, в котором они жили всей семьей. Живут подаяниями, так как князя никуда не принимают на работу из-за социального происхождения, которое он еще не научился скрывать. Карточек у них нет. Да и работать он не умеет в том смысле, в котором уже тогда мы понимали. Правда, он окончил Пажеский корпус, следовательно, владеет четырьмя языками и вообще высоко образован, но это никому не нужно, он «лишенец»! Помню его хорошо: он высокий, темноволосый, стройный, чем-то похож на моего отца, но мне тогда кажется стариком (ему было лет тридцать). Одет он был так же примерно, как Барон в пьесе Горького «На дне». Княгиня красива: блондинка с голубыми глазами, изящными жестами и манерами, мягким голосом, гордой посадкой головы. Старшие дети восьми, шести и пяти лет свободно говорят по-английски и французски, но, играя на дворе и на мостовой (они живут на окраине города, где мостовые даже не замощены и просто проселочная дорога в пыли), они приносят с улицы иногда и непечатный фольклор. Маленькому наследнику полтора года. В подвале нищета, какие-то нары вместо кровати, и над ними висит чудной красоты портрет молодой красивой женщины в платье с открытыми плечами — это, как мы узнаем, портрет ее матери. Овальная рамка выполнена из золота, инкрустированного бирюзой. Сама княгиня не выходит дальше двора, так как нечего надеть, и мне приходится вышагивать к ней на уроки в сопровождении Кати.
Катю эту мы привезли из Перми, и она не очень-то и нужна была нам, тем более что по хозяйству она не особенно умела. Но Катя была дочерью священника, который сидел в тюрьме, так же как и его жена-попадья. Кто-то из знакомых попросил маму взять Катю к себе в домработницы, так как по социальному положению ее никуда не принимали ни работать, ни учиться.
Папа сразу же берет князя под свою опеку — учит его чертежному делу; тот оказывается способным учеником, и вот он уже занимает ежедневно папин кабинет, пока папа на работе, и делает различную мелкую работу. Зарабатывает первые свои трудовые деньги. Мама исправно платит княгине за уроки, кроме того, наша Катя постоянно таскает им различную одежду и продукты — муку, сахар и икру в больших круглых синих банках. Жизнь у них постепенно налаживается. Но у них другое на уме. После более близкого знакомства, когда, наконец, князь убеждается, что папа не работает тайно в ГПУ, он признается, что хлопочет о разрешении на выезд всей семьи в Англию.
— Хлопоты эти, — говорит князь, — я начал давно. Раздобывши у Вас бумаги, я начал писать советскому правительству о таком разрешении. Прежде я не мог этого сделать, так как неоткуда было взять бумаги.
На нас это производит впечатление разразившегося грома. Но оказывается, что в это время царствующий в Англии король Георг V — родственник Голицына, и он также со своей стороны хлопочет о выезде Голицына в Англию. Я слышу, как мои родители между собой переговариваются и папа говорит, что ничего у него не выйдет, лучше бы сидел тихо и не высовывался. «Пусть лучше побольше зарабатывает денег, — говорит мой отец, — пройдет это время и он снова будет жить с семьей, как люди».
Однако через несколько месяцев (или год), к великому нашему удивлению, Голицыны получают право на выезд из России, и я теряю свою любимую учительницу. Радость, слезы, расставание, проводы. Одеваем всю семью в новую бумазею, которую в то время и по карточкам не давали, но папа где-то расстарался талонов достать. Снабжаем чемоданами и устраиваем прощальный ужин у нас дома для всей семьи. У княгини на глазах слезы, мама рвется сделать ей подарок, но папа не разрешает: «Знай свое место, тебе она не подруга, это может ее оскорбить».
Из Парижа получаем от них цветную лаковую открытку с видом какого-то замка, где они устроили передышку перед отъездом к месту назначения. И больше никогда и ничего. Папа этому рад, так как наступает новая полоса — шпиономания, и за такую переписку нас бы всех по головке не погладили... посадили бы вместе с Катей и Багирой.
Да и Голицыны, вероятно, понимали, что такая переписка может нам только навредить.
Свободное копирование
