Администратор Велена оказался простым крестьянином, но побывал на военной службе, хорошо говорил по-испански и, видимо, был из зажиточных. Он принял нас радушно и с готовностью выложил на стол планы района.
Из них явствовало, что свободных земель тут было хоть отбавляй, но вся прибрежная полоса принадлежала крупным помещикам, которые здесь не жили и эти угодья оставались у них в первобытном состоянии, по большей части даже не были огорожены. Администратор утверждал, что любой из них охотно предоставит нам право пользоваться берегом реки или дешево продаст часть своих прибрежных владений, к которой можно будет смежно добавить сколько потребуется казенной земли.
Вечером жена Корнелия Васильевича, которая ни слова не знала ни на одном языке, кроме немецкого, угостила нас отличным ужином, после чего мы завалились спать, а на рассвете были разбужены менонитом, наскоро напились чаю и вышли на двор, где нас уже ожидали четыре лошади, к сожалению, все под креольскими седлами.
Такая седловка вещь довольно сложная: на спину лошади последовательно накладываются — рядно или просто — мешок, два потника, нечто вроде короткого вальтрапа из толстой кожи, деревянный ленчик, подпруга, две бараньих шкуры с мехом, кожаная покрышка и наконец вторая подпруга. Получается такое пышное сооружение, что ноги у всадника расперты в стороны и правильная посадка ему затруднена до предела. Уздечки тут применяются исключительно мундштуковые, а стремена деревянные, лишь снаружи окованные железом, — очень часто всадник за них держится только большим пальцем босой ноги. Он, конечно, не облегчается, на таком седле это почти невозможно, да и рыси тут, как аллюра, не существует, все лошади ходят только шагом или галопом, и нам своих верховых коней приходилось к рыси специально приучать.
Все парагвайцы хорошие наездники и скачки, устраиваемые по праздникам почти в каждом селе, являются их излюбленным развлечением. Но при езде никто каких-либо определенных правил не придерживается и каждый сидит в седле, как ему удобней. Зато особое внимание обращается на то, чтобы лихо сесть на коня или въехать на нем в чужой двор. Тут уж всадник без всякой жалости дает шпоры и мундштуки, лишь бы лошадь под ним загарцевала и завертелась чертом. В силу такого воспитания, сплошь и рядом самая мирная парагвайская кляча, которая в пути скорее даст себя убить, чем пойдет быстрее черепахи, когда вы на нее садитесь, начинает вдруг симулировать бешеный темперамент, храпит, рвется, становится на дыбы и т.п.
При выезде из села к нам присоединился администратор. Он сидел на отличном коне и был одет с заметным шиком, но без сапог, и громадные рыцарские шпоры красовались у него прямо на голых пятках.
Эта всеобъемлющая парагвайская босоногость вовсе не является следствием бедности, как я вначале думал. Добротные крестьянские сапоги в то время стоили тут 300 пезо, а более легкую деревенскую обувь можно было купить буквально за гроши, однако пользовались ею почти исключительно иностранцы, ибо парагвайцы отличаются каким-то органическим отвращением к обуви, часто доходящим до анекдотичности. Даже богатые люди, горожане и помещики, которых положение обязывает выходить в сапогах или в ботинках, по возвращении домой их обычно сейчас же сбрасывают.
Помню, однажды, в лучшем обувном магазине Асунсиона я покупал себе ботинки, когда туда вошел парагваец, одетый в безукоризненно сшитый европейский костюм, при галстуке, накрахмаленном белом воротничке и прочих онерах. Ботинки на нем тоже были, но он хотел купить новые. Примерив несколько пар, выбрал, наконец, одну из самых дорогих, затем попросил у продавца сапожный нож и собственноручно вырезал на обоих новых ботинках по большой круглой дыре в области мизинцев, где у него, очевидно, были мозоли, надел обновку, расплатился и вышел.
Русские офицеры, участники боливийской войны, мне рассказывали, что даже в Чако, где земля покрыта всевозможными колючками и зарослями кактусов, солдаты упорно ходили босиком, а выданные им казенные ботинки носили в ранцах и всячески старались потерять.
В Асунсионе я часто ловил рыбу возле президентского дворца, у входа в который стояли парные часовые — гвардейцы в очень импозантной парадной форме. И неоднократно наблюдал комическую процедуру их смены: разводящий подводит к двум старым часовым двух новых, все пятеро в зеркально начищенных черных ботфортах. Но едва он завел за угол смененных часовых, новые моментально стаскивают с себя ботфорты и аккуратно ставят их рядом, чтобы вновь одеть только за несколько минут до смены. Мимо проходят офицеры и генералы, босоногие часовые отчетливо берут на караул, начальство им благодушно откозыривает и по поводу того, что они стоят на посту отдельно от своих ботфортов, не говорит ни слова.
И другая сценка, традиционная для тогдашнего Асунсиона: на главной улице города стоит полицейский и дирижирует движением. Он в полной форме, но босиком, а сапоги стоят рядом. Однако, если в поле его зрения появится прохожий, хотя бы отлично одетый, но без пиджака, он его немедленно арестует — это тут считалось вопиющим неприличием. А в пижаме можно было разгуливать по столице сколько угодно. Мой большой приятель хан Нахичеванский, человек грузный и сильно страдавший от асунсионской жары, упорно ходил по городу в спортивной рубахе с галстуком и его столь же упорно арестовывали, пока он не раздобыл медицинского свидетельства о том, что в пиджаке ему ходить нельзя по состоянию здоровья.
Свободное копирование
