Итак, я уже не вольный казак, не взрослая дочка заботливой мамы, а уже сама глава семьи, сама мама. В том же 1965 году Мише пришлось вернуться в первую семью, так как его жена слегла с ревматоидным полиартритом. Двое детей, и она сама нуждались в уходе. Потом он сам попал в онкологическую больницу с опухолью мозга. После операции он прожил ещё полтора года, последний год практически на сильных обезболивающих. Последний раз я виделась с ним в больнице. Он пытался что-то сказать мне, но язык и голос уже его не слушались. А на следующий день его не стало...
Когда Оля родилась, мы жили уже не в бараке, а в кирпичном доме на Профсоюзной улице в маленькой комнате, которую мама со многими хлопотами и унижениями "выбила" у государства вместо двух больших комнат в центре, конфискованных в 1937 году. Кроме нас в квартире жила ещё одна семья, были газ и все удобства.
Наше окно выходило во двор, где беспрерывно дымили 5 широченных труб теплоцентрали, так что окно можно было открывать только, когда ветер дул в противоположную сторону. Поэтому "гуляла" Оля в коляске на балконе у соседей - их балкон и окна выходили на улицу, где ходили только трамваи и редкие машины. В то время мы понятия не имели о памперсах - все пользовались подгузниками (куски марли, сложенные во много слоёв), стиральных машин тоже не было. Оплаченный отпуск давался только на два месяца после родов.
Весной, когда Оля перестала брать грудь, может быть, поняв, что прикорм из бутылочки легче сосать и вкуснее (?), я вышла на работу. Надо было собирать материал и вывозить своё семейство на свежий воздух. Я сняла комнату в Рублёве рядом с лесом, договорилась о работе в соседнем лесхозе, нашла женщину, которая согласилась помогать маме по хозяйству и с Олей. Переезд на такси стоил мне 3 рубля (10 коп. за километр), а няне я отдавала 100 рублей из зарплаты 130 рублей. Раз в неделю надо было приезжать в Лабораторию. Ездить туда городским транспортом было очень долго, и я обычно выходила на Кольцевую дорогу (МКАД), голосовала, и меня подвозили до пересечения с Ленинским проспектом, а оттуда - скоростным автобусом прямо до места. Это не было опасно. Ни разу никто не попросил за это денег - не было тогда такой повальной алчности и преступности, как сейчас. Доброжелательность и готовность помочь были нормой поведения.
Когда Оле исполнилось 2,5 года, мама уже немного окрепла и по два раза в день ходила с ней в лес, но не просто посидеть на полянке, а и походить. А осенью подсчитала, что "300 километров пройдено за лето по лесам рублёвским - вот какой у нас итог!" Это отрывок из домашней песенки. Вспомнились лишь начало и конец:
Тренером у дочки стала Баба Ада
По прозванью "Динго, серые глаза".
Лишь весна настала,
Сердце в ней взыграло,
Сердце ретивое - ну не Баба, а Коза!
А на следующее лето мы уже взяли Олю в общий поход, и она ни разу не попросилась "на ручки". Я взяла с собой мяч и бросала его вперёд, а она бежала вперёд и опять ко мне. А на привале так и не присела.
Когда Оля родилась, я стала хлопотать через Академию об отдельной квартире, и через три года, наконец, мы её получили. Это была квартира в хрущёвской пятиэтажке общей площадью 42 кв. метра. Две комнаты на третьем этаже, балкон, тихий зелёный двор, рядом детский сад и школа. Пять минут до метро "Черёмушки", полчаса до работы. Мы были счастливы и прожили там 22 года. После этого, гордые своей отдельной квартирой и отдельной комнаткой для гостей, мы пригласили своих французов в гости (это гораздо дешевле, чем турпутёвка). Они ходили по театрам, музеям, гуляли по городу, нашли в Москве мамину троюродную сестру - Наташу Ульбрих (мама о ней ничего не знала), и она стала нам самым близким и родным человеком.
По воскресеньям "Блинчики" отправлялись гулять в ближайший парк и возвращались с букетами осенних листьев и трав. Когда они уехали, я спросила Наташу, как они отзывались о нашей квартире, и была ошарашена, узнав, что они сравнили её с "собачьей конурой". Это был последний их приезд в Москву. Путешествие в Москву стало слишком утомительным.
Свободное копирование
