Незабываемый 1965 год

В конце 1964 г. мы получили письмо из МВД (!!!) с сообщением, что Николай Леони­дович Блинов разыскивает свою сестру А.Л. Блинову, и вопросом, действительно ли это Ваш брат и дать ли ему ваш адрес. Вам трудно представить себе, как мы разволновались, особенно мама. Ведь она не знала, жив ли Коля, и на вопрос "есть ли у вас родственники за границей", обязательный во всех анкетах, мы обе писали "нет". Мы с мамой, хоть она уже была реабили­тирована, за все годы были основательно запуганы. И всё же мы ответили "да", и дядя Коля с женой уже в мае 1965 года по туристической путёвке приехали в Москву. В этом году про­изошло много важных событий. В январе у мамы обнаружили рак груди, и ей сделали карди­нальную операцию. Онкологическая больница, где лечили маму, находилась далеко за горо­дом (за Архангельским), и практически не было дня, чтобы кто-то из друзей не приезжал к ней! Я ещё работала (плюс предзащитные хлопоты), и это позволяло мне вырываться к ней только по воскресеньям. Вот когда я прочувствовала всю силу дружбы и любви к маме (и ко мне), сложившуюся в нашем "взводе". А мама вела себя очень мужественно и целеустрем­лённо. Когда она оправилась от операции, и начались курсы химиотерапии и облучения, ей было рекомендовано, как можно больше быть на воздухе. Она пользовалась каждой минутой (а это была зима, начало весны). Иногда удавалось удрать из душной палаты, до завтрака вы­просить у гардеробщицы пальто и погулять полчаса - час. Так она изучила все окрестные тро­пинки и мечтала провести по ним своих любимых туриков. И таки провела! В воскресенье приехало много народа, и все были счастливы. Маму все очень любили.

В конце апреля маму выписали из больницы с дренажной трубочкой в не затянув­шейся ранке, и нужно было ездить на перевязку в поликлинику по месту жительства.

12/V я защищала свою кандидатскую диссертацию, и мама ухитрилась пробраться на заседание учёного совета, а мои друзья-сотрудницы прикрывали её от меня, чтобы я не вол­новалась.

15/V приехали наши парижане. Их разместили в гостинице Метрополь, и я поехала их встречать с единственным опознавательным знаком - фотографией Коли в 10-летнем воз­расте со скрипкой.

В это время мы жили в двухкомнатной коммуналке с одними соседями в 15-метровой комнате. Мама была больна и лежала в постели. Я комплексовала перед встречей с Колиной женой-француженкой, существом из другого мира (что они едят и вообще), и попросила Женю (нашу, сорочинскую) прийти помочь мне встретить их. Когда я открыла входную дверь, Коля, как был в плаще и калошах, кинулся к маме, и тут мы услышали из уст его жены Марты фразу, которая нас сразу покорила и сняла всю напряжённость: "Monsieur, ты куда впёрся в калошах!". В общем, всё было прекрасно! На следующий день они приехали уже сами. Сколько было разговоров - можете себе представить.

Коля рассказывал, с какими приключениями он попал во Францию. Добравшись до Китая, ему пришлось наняться матросом на какой-то корабль, идущий в Португалию. Там капитан обещал отпустить их, оплатив, как за оба конца. Но, подходя к Европе, он спрово­цировал "соляной бунт" (кормил только солониной и урезал воду), а когда матросы взбунто­вались, он сдал их в полицию и тюрьму, не уплатив и гроша! Постепенно все нашли знако­мых, которые выручили их, а Коля сидел ещё долго, и власти не знали, что с ним делать. На­конец, какой-то проезжий француз, узнав о необычном узнике, вытащил его из тюрьмы и помог добраться до Парижа.

Там Коля зарабатывал игрой на скрипке, окончил консерваторию, познакомился с Мартушей, которая кончала русское (славянское?) отделение Университета, и они прожили всю жизнь рука об руку. Детей не было.

Коля искал маму через знакомых, ездивших в Москву по старым адресам, но безус­пешно. При виде иностранцев жильцы захлопывали перед их носом дверь. "Железный зана­вес" ослабел после смерти Сталина, и, как только Россия вступила в международную органи­зацию "Красный Крест", Коля снова подал на розыск, и так мы встретились...

Всю свою жизнь Коля не расставался со скрипкой – для души и для заработка. Он концертировал в Париже, на океанских лайнерах, в Америке. Сохранилась какая то газетная вырезка об одном из таких концертов, и я с удовольствием прочла:

«Русский скрипач Нико­лай Блинов давал концерт для студенческой аудитории в VeritasHall. В программе концерта были Соната Генделя, Концерт соль бемоль, Ноктюрн ми бе­моль и романсы Сарасате. Игра  Н. Блинова отличалась большой искренностью, небесной красотой звучания и тонким лиризмом в сочетании с безупречной техникой. Он щедро би­сировал в ответ на дружные аплодисменты».  

И выйдя на пенсию, до последних лет, Коля постоянно разучивал что-то новое и со старыми друзьями устраивал домашние концерты (дуэты, трио).

А Марта хорошо знала русский и английский языки, преподавала в разных институтах и профессионально занималась переводами в основном художественной литературы, часто сама выискивая интересные произведения.

Когда немцы начали II Мировую войну и напали на Францию, Коля и Марта уехали в Америку и прожили там 12 или 15 лет, работали, заработали хорошую пенсию, и Коля, на­конец, получил гражданство (во Франции был только вид на жительство). Нам было очень смешно, когда он называл себя американцем.

Через 2 дня наши парижане должны были по программе ехать на 5 дней в Питер и ещё вернуться на несколько дней в Москву.

А у нас события не прекращались. Поутру мама обнаружила, что дренажная трубка, торчавшая из ранки, исчезла! Обыскали постель, пол, всю комнату - нет. Видимо, при по­следней перевязке в поликлинике её плохо закрепили, и она ушла в полость тела. Быстро поднялась температура - пришлось снова ехать в больницу, где ей делали операцию. Там врачи окружили маму и прямо под рентгеновским аппаратом без наркоза стали гоняться за этой трубкой и так кричали, что мама, невзирая на боль, с большим юмором описывала по­том эту сцену. Конечно же, маму оставили там, так как начался сепсис. Когда Коля и Марта вернулись из Питера, мама была уже в больнице. Она была очень слаба, но мне удалось два раза организовать посещение. Сохранилась фотография, где мама лежит в светлой одноме­стной палате, балконная дверь распахнута в лес, и Коля играет ей на скрипке свои любимые мелодии.

Когда рана затянулась, я сняла комнату в соседней деревне, и мы с мамой прожили там ещё месяц, чтобы оставаться под наблюдением её лечащего врача.

Но тут грянула новая беда - печень не выдержала двукратного облучения и началась желтуха. Маму сразу отправили в инфекционную больницу МПС на Волоколамское шоссе. Посещений нет, передачи через проходную, записок оттуда - нельзя. Но я всё же отыскала щель в заборе, нашла её корпус и повидалась с мамой через окошко - мне это было просто необходимо!

Потом уже наступила моя очередь: Оля, разволнованная моей бурной жизнью, начала проситься наружу раньше срока, и меня уложили в больницу на сохранение. А после боль­ницы направили в специальный дом отдыха для беременных, который находился в Соколь­ническом парке. К сожалению, и там мне, в основном, приходилось лежать.

А маме в это время было совсем плохо. Врачи говорили о циррозе печени, началась водянка, которая ничем не снималась, от любой еды её тошнило. Друзья - турики не остав­ляли нас вниманием, а несколько раз мама ухитрялась связаться со мной по телефону - про­езжая на каталке на какую-то процедуру, она просила остановиться у телефона-автомата и звонила в дирекцию Дома отдыха - и меня подзывали!!! Не чудо?

Вернувшись домой, (это был уже сентябрь) я стала готовить комнату к появлению до­чурки, но тут она вечером 20/IX опять заторопилась, и пришлось срочно ехать в роддом. Хорошо, что со мной была моя верная Наташа Баевская. Мы быстро доехали, меня приняли, положили и - забыли. Наконец, 22/IX не без приключений Оленька родилась!

Бедные мужчины, вам не дано испытать этого счастья, когда твой детёныш, ещё не­знакомый, но бесконечно родной, прильнёт к тебе, сосёт молоко - родник жизни и безмя­тежно засыпает... Потом её уносят, и ты живёшь ожиданьем следующего свиданья...

Тем временем - дифирамб и огромная благодарность моим друзьям университетским и гелановцам за то внимание, которым они меня окружали и перед родами и после, посеще­ния, записки, цветы, и тут уже дирижёром и главным действующим лицом была Наташа. К моей выписке из роддома моя комната совершенно преобразилась. Всё блестело, стояла ко­ляска, было докуплено всё необходимое. Наташка съездила в деревню, где я пасла маму ря­дом с Онкологической больницей, и вывезла наши вещи.

А встречали меня из роддома, по-моему, человек двадцать! Друзья университетские, ту­рики, гелановцы, Наташа, мамины друзья, и даже мой отец приехал поздравить и познако­миться с внучкой. Вот я какая оказалась персона грата! Я была, конечно, рада видеть всех, но даже смущена таким вниманием. Домой меня привезли Женя (вспомните Сорочинск), На­таша и мамина подруга Лида. Они наперебой обучили меня, как лучше пеленать, купать, ка­чать и т.п. и ушли, а мы остались с моей малышкой (2 кг 600 г) Оленькой вдвоём.

Когда я только ждала ребёнка, мама мне дала выписанное откуда-то пронзительное стихотворение Вероники Тушновой "Доченька", написанное в лихие военные годы. В нём рассказывается о светлых радостях материнства, о тревоге за оторванного от семьи любимого человека, заботах и тяготах одинокой борьбы за жизнь. Это стихотворение было очень близко и созвучно маме, дважды пережившей крах семьи, сначала, когда я была крохой, и в проклятом 1937-м году, когда Толя и она сама попали в жернова сталинских репрессий. И при этом выстояла, не потеряла ни достоинства, ни умения видеть и ценить доступные радо­сти жизни, ни чувства юмора, ни Человеческого отношения к людям.

Со временем это стихотворение стало близко и мне, особенно с тех пор, когда я стала матерью. И не только мне, а многим моим ровесницам, и не только. Вот оно:

I

Душная, безлунная

Наступила ночь.

Думала о сыне я,

А родилась дочь.

Хорошо мечтается

В тишине палат...

Голубые лампочки

У дверей горят.

Ветер стукнул форточкой,

Кисею струя.

Здравствуй, милый свёрточек,

Доченька моя!

Ты прости, непрошеный

Ёжик сонный мой.

Я тебя, хорошую,

Отвезу домой.

Для тебя на коврике

Вышита коза,

У тебя, наверное,

Синие глаза!

Ну, а если серые,

Мама... всё равно.

Утро твоё первое

Смотрится в окно.

II

Мне с каждым днём милее ты:

Всё твёрже взгляд, всё звонче лепет,

Как будто новые черты

Рука невидимая лепит.

Ты просыпаешься и где б

Я ни была, зовёшь в испуге.

И пух твоих волос нелеп,

Как у нахохленной пичуги.

И так похожи на цветы

Румянец щёк и мягкость лапок,

И пухлость губ, и милый запах

Ребячьей сонной теплоты.

III

Ты счёта не ведёшь годам,

Встречая только третье лето.

Твоих мгновений череда

Туманом солнечным одета.

Уколы маленьких обид

Тебя ещё не могут ранить.

И огорчений не хранит

Твоя ребяческая память.

И милой резвости полна

(Как знать ребёнку тяжесть ноши!),

Ты слово новое "война"

Лепечешь, хлопая в ладоши.

IV

Тревога. Грусть. Приходит почтальон -

Ни весточки о милом человеке,

А городок метелью заметён

До самых крыш... И кажется навеки!..

Наш милый дом в сугробах, под горой,

К нему бежит петлистая дорожка,

В нём есть окно за ледяной корой,

Печурка есть. Горячая картошка...

Есть девочка. Зелёные глаза,

Лукавый рот и бантик цвета мака.

Есть девочка. При ней нельзя заплакать,

При ней нельзя о горьком рассказать.

Она поймёт: с недетской теплотой

Ладошки мягкие ко мне на щёки лягут.

Нельзя при ней, при маленькой такой -

Ей рано знать печаль житейских тягот.

Я напишу ей буквы на листе.

Я нарисую зайчика в тетради.

Я засмеюсь - её улыбки ради.

А плакать буду после. В темноте.

V

А круг всё ширится. В него вовлечены

Природа, люди, города и войны...

Теперь ей книжки пёстрые нужны,

Упав, она не говорит, что больно.

Не любит слово скучное "нельзя",

Всё льнёт ко мне, стихи писать мешая.

Как выросла! Совсем, совсем большая!

Мы с ней теперь хорошие друзья!

Она со мною слушает салюты,

Передвигает красные флажки

И, Прут, найдя на карте в полминуты,

Обводит пальцем ниточку реки.

Понятлива. Пытлива. И упряма.

На многое ответы ей нужны.

Она меня спросила как-то: "Мама,

А было так, что не было войны?"

Да, было так. И скоро будет снова!

Как хорошо тогда нам станет жить!

Ты первое услышанное слово

Ещё успеешь в жизни позабыть!

На этом листочке была надпись-"резолюция": "Светке - хранить". И я не раз перечи­тывала это стихотворение и сохранила его до конца жизни. И хочется, чтобы оно сохрани­лось и дальше.

А теперь - СПАСИБО (!) Оле, вернее - её появлению на свет! Я уже писала, что мама была очень плоха. Лечащий врач даже боялся разволновать её известием о внучке и попро­сил приехать для этого мамину подругу, врача из туриков, и заведующего отделением.

И тут произошло чудо: мама, уже безучастная ко всему, вдруг ожила. Появились огоньки в глазах, она повернулась и сказала: "Теперь я знаю, зачем я должна жить. Давайте, что я должна съесть". До этого она отказывалась от еды, её мутило, рвало. И она постепенно пошла на поправку. Но увиделись мы только через полтора месяца. Её выписали, но не до­мой, а к подруге, где были тишина и покой.

Только 7/XI нам с Олей разрешили приехать к ней повидаться. Мы приехали на такси, ребёнок вёл себя идеально. Мама лежала на широкой кровати, и я положила Олю ря­дом с ней лицом к лицу. Они так долго, внимательно и серьёзно глядели друг на друга, что просто удивительно было. Может быть, девочка слышала голос крови или ощущала любовь, лучившуюся из маминых глаз. Свидание было недолгим, я увидела, как она была ещё слаба. Только к Новому 1966 году мама вернулась домой. В этом году она 8 месяцев из двенадцати провела в больницах.