Конгресс окончился банкетом, на котором присутствовал и Вальтейх, который произнес даже небольшую речь. Но он являлся там как бы пришельцем из чужого, враждебного лагеря, пришельцем, которого только из вежливости терпели, и который сам только из вежливости оставался среди противников. Присутствовал и де-Пеп, тоже внутренне уже совсем чуждый остальным делегатам, но благодаря его прошлому и сохранявшейся еще официальной связи бельгийской федерации с бакунистским Интернационалом, его отчужденность меньше чувствовалась или не так бросалась в глаза.
Реальным результатом конгресса было не «дружеское соглашение», а новое обострение вражды между анархистами и социал-демократами, особенно в Швейцарии. Уже раньше конгресса Брусс начал издавать в Берне на немецком языке анархический орган «Рабочая Газета» («Arbeiterzeitung»). Я впервые увидел эту газету и познакомился с нею через некоторое время после конгресса. В это время она – так же, как орган Юрской федерации «Bulletin», – вела уже ожесточенную борьбу с социал-демократами.
Враждебное настроение анархистов по отношению к социал-демократии, еще усилившееся, как я уже сказал, после Бернского конгресса, всецело разделялось, конечно, и русской эмиграцией, идейно примыкавшей к анархическому Интернационалу. Это настроение достаточно ясно отразилось в «социально-революционном обозрении» «Община», о котором речь будет в следующей главе. Здесь же отмечу только, что одним из главных вождей анархического Интернационала в его борьбе с «государственниками» вообще и социал-демократами в особенности стал, прибывший вскоре после Бернского конгресса в Женеву, П. А. Кропоткин, бежавший из царской тюрьмы.
П. Кропоткин приехал в Женеву, уже окруженный двойным ореолом – выдающегося ученого и крупного революционного деятеля. Позади у него была революционная работа в рядах «чайковцев», научные труды, Петропавловская крепость, побег из тюремной больницы (превосходно описанный, со слов самого Кропоткина, Степняком).
Выше среднего роста, плотный, с широкой окладистой бородой, П. Кропоткин казался, среди эмигрантской молодежи, солидным, уже пожилым человеком. Поразительна была его простота в обращении. В нем чувствовалась большая доброта, любовное, мягкое отношение к людям. Но мягкость в житейском обиходе не мешала ему быть крайне резким в споре. Никто, однако, не обижался на его резкости. Очень быстро Кропоткин завоевал в Женеве общую любовь.
В русской эмиграции он занял вполне определенное положение, как крайний, наиболее последовательный, сектантски-правоверный анархист.
Не знаю, был ли он знаком в то время с теорией Маркса, но, во всяком случае, его суждения об этой теории производили такое впечатление, будто он черпает свои сведения о ней исключительно из тенденциозных, буржуазных источников. Характерно, что даже отзывы Бакунина о великом историческом значении научных трудов Маркса не побудили Кропоткина серьезно ознакомиться с этими трудами и вдуматься в них.
На развитие революционной мысли в эмигрантской среде Кропоткин не оказал влияния: вскоре после приезда заграницу, он ушел целиком в интернациональное движение, и проблемы революционной борьбы в России как бы отошли для него на задний план. Превосходно владея европейскими языками, он сразу окунулся в западноевропейское движение, – работал в Юрской федерации, читал лекции и рефераты перед французской аудиторией, писал во французских анархических журналах. После изгнания из Швейцарии и по окончании срока тюремного заключения во Франции, он переселился в Англию.
Около того же времени, как Кропоткин – кажется, несколько раньше его – появился в Женеве М. П. Драгоманов. Он также был противником социал-демократии, выступая против нее под флагом федерализма, но не революционно-социалистического, а национального.
Свободное копирование
