Первые месяцы 1915 года я оставался в Санкт-Петербурге, где было достаточно дел. Фактически, я видел только отблеск войны. Я видел матерей и сестер, прощавшихся со своими дорогими и любимыми, которые уходили на фронт. Я видел, как они обнимали и прижимали их к себе, как будто вовсе не хотели отпускать от себя. Я видел их старающимися быть бесстрашными и гордыми, пока поезд с солдатами еще стоял на станции. Я видел их, прощально машущими руками, с полными слез глазами, когда длинный ряд вагонов трогался с места. Я видел их сломленными горем, в смертельном отчаянии и одиночестве, как только поезд скрывался за последним поворотом. Я видел все это, и сердце мое разрывалось.
Я хорошо знал, что люди в простоте своей считали нас, казаков, жестокими, грубыми и бессердечными, но это были люди, которые нас не знали. У казака очень нежное, очень чувствительное сердце, особенно к тем, кто терпит нужду. С тех пор как мы детьми начинали ползать, нас учили, что приказ есть приказ, и если мы получим команду, – она будет выполнена в точном соответствии с волей того, кто имеет право приказывать. Мы повинуемся и поступаем так, как ожидает от нас отдавший приказ человек. В жизни казак достаточно свободная личность, но лейб-казак никогда не бывает свободным. И если когда-нибудь, пока я жив, на российский трон вступит новый царь, то я не смогу оставаться в Дании, а поеду сломя голову к царю и поступлю в его распоряжение. После этого он, конечно, может отпустить меня, чтобы следить за моим дорогим магазином в Вальбю{44}.
Да, это, конечно, только гипотеза, но я пишу, чтобы люди, которые не знают русских условий, которые, возможно, читали про грубость казаков, смогли понять нас лучше, чем раньше.
В марте 1915 года моя рота была направлена на фронт. Мы не сразу попали на передовую, и во время моего пребывания в роте вообще там не были, но войну мы все же почувствовали. Мы находились, как запасная рота, за линией фронта и активно использовались в качестве вестовых.
Мы и наши кони были свежими и отдохнувшими. И когда казак получал задание передать донесение, то штаб знал, что донесение либо дойдет, либо они казака никогда не увидят.
В последующие месяцы рота перемещалась с места на место. Это не приносило нам больших неудобств, так как казак обходится немногим. Мы никогда не раскладывали палаток, а спали на поле, подложив вместо подушки под голову седло и используя бурку вместо одеяла.
Мы привязывали коней, но таким образом, чтобы они имели некоторую свободу передвижения. Они находились рядом с нами, а мы рядом с ними и все были довольны. Если вечер предвещал плохую погоду и кони начинали беспокоиться, поводя ноздрями и топая копытами, мы вставали, клали бурку на коня, обнимали его за шею и так спали, стоя рядом друг с другом. В ту минуту конь чувствовал, что мы рядом с ним и не покинем его, и успокаивался.
Так и шли неделя за неделей. Иногда мы видели в небе вражеский самолет. Это было захватывающее зрелище, и мы, столпившись, следили за ним глазами, пока это было возможно. Или пытались подбить его из своих винтовок. В то время самолеты практически использовались только для разведки, и никто не уходил в укрытие только потому, что появился летун. На германско-австрийском фронте не было ни самолетов, ни кавалерии, в полном смысле этого слова, там шла долгая артиллерийская война.
Впрочем, мы знали не очень много – это было далеко у линии фронта – что там происходит и как идут дела. Как только мы получали приказ перейти на другое место, мы немедленно его выполняли, не спрашивая почему.
