26 сентября 1920 года, Качалкино
Наталья Александровна, Ваше поведение временами меня повергает в такое состояние, что я теряю голову и готов наделать глупостей. В таком состоянии я нахожусь и в данный момент и нисколько не уверен, несмотря на Ваше как будто вполне определенное заявление, что оно (это состояние) не будет повторяться в будущем. Для меня понятно, когда я слышу от жены о том, что она на все готова, когда она говорит 'любите друг друга сколько хотите, только сделайте так, чтобы мне с тобой не расставаться' (как она говорила на днях), и когда она просит (как сегодня днем) 'устроить ей службу в Льялово, Чашниково или еще где-нибудь', так как она не будет, по ее словам, в состоянии смотреть на наше счастье. Такая непоследовательность с ее стороны для меня понятна. Но я не могу понять, как Вы с Вашей рассудительностью собираетесь (и как будто уже твердо решили) порвать между нами все только потому, что будто бы Вы 'не имеете права разрушать чужого счастья' и т.д. Ведь поймите же, что это лишь призрак счастья, в обманчивости которого жена должна будет все-таки убедиться в конце концов, а Вы, надеюсь, убедитесь, прочтя конец этого письма. Разве в Вашем решении - минимум страданий? Вы уже его пробовали и должны были искать способов забыться. Может быть, Вам и удастся найти их и они будут действительны на более или менее продолжительное время, даже на годы, а все-таки пройдут эти годы, и, взглянув на свой дневник, как на 'гранатовый браслет', Вы, может быть, испытаете что-нибудь подобное тому, что испытала героиня рассказа Куприна. Это в лучшем случае. Я, как увидите сейчас, буду наиболее 'страдательным' лицом! Жена тоже скоро убедится, что возврата больше нет, тем более что я сейчас не знаю, как поведу себя дальше. Вот результат Вашего, как будто тоже 'самоотверженного', решения. Мне нет надобности подробно излагать, как можно было бы облегчить страдания жены в случае другого выхода из создавшегося трудного положения. Мы уже об этом условились, и, как мне кажется, на это имеются веские основания в складе моего и Вашего характера и образа мысли. Если бы мне нужно было придираться, можно было бы придраться и к Вашему выражению о 'намеках' на чувство. Намеки бывают на что-то хотя и не выявленное, но вполне реально существующее. Отсюда следует, что чувство имеется. Ведь Вы же не лгали ни самой себе, ни мне, когда обнаруживали эти намеки. 'Гранатовый браслет' прочли совсем недавно! Но... я не буду придирчив к словам, я скажу лишь то, что хотел сказать в эти последние дни и что для меня казалось несомненным после нашего последнего свидания. Я хотел бы сказать, как моя любовь к Вам ширится и крепнет с каждым днем, как она заполнила все мои переживания в эти дни, все мои мысли, проекты и всего меня со всем внешним миром (это не гипербола). Теперь я только узнал, во что это чувство может вылиться и что оно может дать. До сих пор я не переживал ничего подобного - вот как поздно и некстати пришла моя пора испытать это, взглянуть только на один миг на 'обетованную землю', для того чтобы, может быть, убедиться, что она уготована не для меня! Ну что же? Спасибо и на том, что при Вашей помощи я пережил этот миг! Теперь начнется, очевидно, расплата за него. Она будет тем более тяжела, что за последние дни я убедился, насколько и какое 'счастье было так близко и возможно'. Нежность чувства, что была проявлена Вами при последнем нашем свидании (нежность, но не жалость и не страсть, я в этом убежден), так много обещала, что мне кажется, операцию (не спорю, может быть, к моему сожалению, очень успешную) придется произвести Вам над собой. А я превратился в безнадежного хроника, у которого заразу никогда и ничем уже не вытравить. И конечно, не эти физические ласки сами по себе многое обещали. Они получали совсем иной смысл, будучи, конечно, основой (осмысленно замаскированной) отношений между полами, но в то же время выражая и духовную близость, что самое главное. Одна сторона дополняла и выражала другую, получалась полная гармония, которая могла бы развиться в божественную симфонию. (Размечтался и заговорил высоким стилем). Вот это я и хотел сказать Вам при первом случае, а затем и многое другое, и Вас просить о многом.
Сейчас (в перерыве письма на чай) я узнал о Вашем сегодняшнем разговоре с женой. Не знаю точно, что она Вам говорила, но положение вещей стало понятней.
Так что же? Значит, 'прощайте'? Друзьями мы можем только расстаться, остаться мы ими не можем. Можем ждать выявления силы Вашего чувства (конечно, питая и поддерживая его средствами, какие Вы найдете наиболее подходящими) или сделаться двумя качалкинскими обывателями, знакомыми между собой, но Вы - со своей личной, устраиваемой собственными силами жизнью, я - после того как уверюсь в успешном освобождении Вашем путем учиненного Вами над собой насилия от 'намеков' чувства - с затаенной, далеко запрятанной (так, чтобы и намеков не было видно), но крепкой и, как сейчас кажется, бесконечной и безнадежной любовью к Вам.
Ваш будущий новый знакомый В.Ш.
P.S. В понедельник в полдень, если ничто не помешает, уеду в Москву, чтобы вечером двинуться в волоколамские совхозы. Сообщаю на случай, если найдете нужным дать более исчерпывающие объяснение принятому Вами решению. Может быть, я стал определенно противен Вам, жалок - это вообще более логично, чем разрушение чужого счастья.
А может быть, теперь додумаетесь до того, что Ваши намеки на чувства, пока они имеются, не дают Вам права разрушать мое счастье, если уже Вас мало беспокоит свое.
***
Он упрекает в нелогичности моих действий...
Да разве любовь имеет логику? Она отсутствует. Тяжело видеть, как страдает N. Иногда хочется догнать его и что-то такое ласковое, успокаивающее сказать... И это желание бывает настолько сильно, что приходится все время чутко следить за собой.
27 сентября 1920 года, Качалкино
Утро
Сегодня днем N. уезжает на обследование, пробудет около двух недель. Безумно хочется видеть его, поговорить с ним. Мелькает соблазнительная мысль: 'Разве поехать в Москву с тем же поездом?'
Тоскливо, больно на душе, иногда хочется громко кричать...
Вечер
Откуда появился этот подъем? Не знаю, куда израсходовать энергию! Хочется сильных движений. Всех заразила своим настроением: с Мусей бегала наперегонки, с Михаилом Калистратовичем пилила дрова, без умолку болтала, двигалась, смеялась. Что-то громко, властно радовалось внутри. Подошла к зеркалу: блестящие глаза, возбужденная улыбка, трудно узнать свое собственное лицо. Что же это значит?
Когда явилась возможность порвать с N., стало очень больно. Мысль, что мы станем чужими друг другу, тяжело отзывалась в сердце. Тоска заставляла искать забвения в работе.
Но ведь у меня всегда где-то глубоко затаена была мысль, что при первом моем желании N. возвратится ко мне. От этих экспериментов я меньше страдаю, чем N. За что я заставляю его так мучиться?
28 сентября 1920 года, Качалкино
Я долго думала над своим вчерашним настроением, частицы которого остались и сегодня. Радость возникла от сознания, что N. меня любит, любит сильно, горячо. Мысленно я называла его 'ты', придумывала ласкательные, уменьшительные имена. Что же, это любовь? Может быть, она и есть. Радостно, хорошо на душе. Улетучились все сомнения скучности семейной жизни, хочется безумно видеть его.
***
Пришла Ниночка, я ее крепко обнимала, целовала, думая в это время о N. Мое бурное настроение очень удивило Ниночку.
***
Чудная лунная осенняя ночь. Как-то все замерло под действием магического света. Трудно усидеть в такую ночь дома, пошли с Михаилом Калистратовичем гулять. Говорили о многом, зашел разговор и о любви.
'На основании своего опыта я скажу: если много говорит разум, значит, мало чувства. Здесь не рассуждают', - говорит с авторитетом Михаил Калистратович.
Значит, мало было чувства и у Веры из 'Обрыва', и у Лизы из 'Дворянского гнезда'. Мысль тотчас же обращается к N., и опять начинаются сомнения... Вчера вечером, сегодня утром была заглушенная, но определенная уверенность, что я не могу порвать с N., это слишком тяжело... а теперь опять сомнения.
29 сентября 1920 года, Качалкино
Жена N. благодарит меня за великодушие, которое я высказала по отношению к ней, решив порвать с ее мужем, но... чтобы не страдать всем троим, предлагает мне уехать из Качалкино.
'Гранатовый браслет' не дает покоя. Может быть и вправду, мимо проходит большая, сильная любовь, которая только раз встречается в жизни...
Как больно...
***
Все настойчивее становится вопрос: так ли я живу, как надо, и то ли я делаю, что надо? Почему нет той веры в жизнь, в людей, в работу, которая была раньше.
Сильное впечатление произвели вещи Вересаева: 'На повороте' и 'Без дороги' (113).
Вспоминаются слова Вари: 'Как будто ничего не изменилось. Взгляды, цели, стремления - все прежнее, но от них все больше отлетает дух... И что сделать, чтобы удержать прежнее? Я бы ни перед чем не остановилась. Но оно прошло, и его не воротишь. Нет ничего, что действительно серьезно бы захватывало, во что готова была бы вложить душу'.
Столько родного, близкого в этих словах, как будто они подслушаны кем-то.
Но от такого настроения только больше усиливаются сомнения. Создана ли я вообще для семейной жизни? Почему мне в ней представляется непроходимая проза, скука, неудовлетворение?
Теперь ясно: сомнения возникают не из-за боязни разрушить счастье жены N. (его ведь, пожалуй, и нет), а именно из-за боязни того мертвящего, успокаивающего, что несет с собой семейная жизнь.
Свободное копирование
