Вторая тетрадь - 7

22 мая 1920 года, Качалкино

     Приехал из Саратова профессор Бушинский (103), и у меня тотчас же явилась мысль, что этим может быть облегчен мой уход из культуртехнического отдела станции и поступление к Бушинскому, с которым можно переговорить лично.

     Мысль о моем отъезде как выходе из создавшегося положения я высказала N., который опровергал такое мнение, потому что это никого не облегчает: жена больна бесповоротно.

     'Почему вы жалеете труп, а забываете живого человека?' - говорит N.

      23 мая 1920 года, Качалкино

     Я ведь чувствую, что, вероятно, из Качалкино не уеду. Как-то нет никакого желания. Если отношение к N. и заставляет иногда задуматься, то опасений здесь нет. Хорошо бы, конечно, успокоить жену N. своим отъездом, но из этого можно найти выход. Если она с мужем будет жить в Качалкино, то я переберусь в Льялово (104), или же наоборот.

     Потом сейчас уже поздно хлопотать о перемене назначения, когда оно утверждено по моей же просьбе. Стыдно даже начинать разговор об этом, да и мало надежды, что удовлетворят мое желание.

      24 мая 1920 года, Качалкино

     В качестве компенсации я отдала N. первую тетрадку своего дневника, обещала дать и вторую, т.е. настоящую, но когда прочла ее, то пришла к заключению, что это невозможно - здесь слишком много сказано о моих чувствах к N., он не поймет сути, его это окрылит, даст надежду.

     Мое отношение к N. очень переменчиво. Иногда меня тянет видеть его, говорить с ним вполне откровенно и чистосердечно, другой же раз я избегаю встречи, потому что мне тяжело и совершенно не хочется говорить о наших отношениях, а этот вопрос возникает невольно, потому что мы слишком много знаем друг о друге.

     Можно, не давая второй тетрадки, написать ему о моем впечатлении от его записок, что он и просил меня сделать.

***

     Начала писать письмо N. В душе холодно, спокойно, а потому письмо получается холодное, логическое и бездушное, а ведь два дня тому назад в голове строились планы правдивого, искреннего, горячего письма.

     Может быть, это и лучше, меньше напишу глупостей, а то разоткровенничаешься, а потом жалеть будешь.

***

     Мне стыдно за этот холод и объективную критику записок N., который написал о самом интимном, близком. Ведь он открыл всю глубину своей души с ее высотами и падениями, а с моей стороны только беспристрастный разбор и холодное мнение. Я была бы глубоко обижена на месте N.

     Письмо следующего содержания:

     Сначала все намеки на Ваши чувства и переживания я принимала за шутки и не придавала им никакого значения.

     Ваш поцелуй оскорбил меня. Неужели Вы думали, что со мной так легко завести легкую интрижку? Из-за этого я стала избегать Вас.

     Ваше письмо заставило над многим задуматься и возбудило желание узнать Ваши переживания и почерпнуть в них опыт; потом последовал отказ от Вашей автобиографии. Но желание узнать глубину человеческой души заставило вторично просить Вас о том же.

     Вы угадали: меня интересовало, почему больна Ваша жена и Ваше отношение к ней. Вы ли были причиной ее болезни?

     Я много читала по половому вопросу вообще и венерических заболеваниях в частности, помню анкету среди студенчества, которая констатирует, что из студентов только 15% невинных. Медицина говорит, что чуть ли не 70% мужчин больны или были больны венерическими заболеваниями, рассадником которых является главным образом проституция. Так что все это вместе взятое давало довольно правильное представление о положении дела.

     Но это было до сих пор где-то далеко от жизни, только в теории, в книгах, внимательное чтение которых тоже давало хорошее представление по данному вопросу. Многое нужно было понять, продумать.

     Мне горько и обидно, что мужчина (даже при первой встрече) на женщину смотрит только как на физический половой объект. Как пошло и гадко! По-моему, это неверно, за исключением определенной категории лиц с определенным направлением мысли.

     Я не понимаю оправдания посещения публичного дома 'потому что так делают все'. Это, конечно, достаточно веский аргумент, но нелогичный. Мне кажется, что я при первой мысли получить ужасную болезнь со страшными последствиями бежала бы за тридесять земель. Еще для моей натуры непонятен 'инстинкт самки', о котором Вы говорите по отношению к Вашей жене. Но факт остается фактом, примером может служить Надежда Сергеевна. Вульгарные сцены ревности, унижение до подслушивания и подглядывания поражают меня. Где же у таких людей гордость? Я бы замкнулась в себе и никогда не вынесла бы своих переживаний на осуждение и обсуждение толпы!

     Теперь о Вас. В сущности Вашей натуры я не ошиблась: Ваше отношение к жене много говорит о Вас и за Вас, здесь много благородства и интеллигентности в лучшем смысле.

     Сначала я не могла связать два ваших образа - составленного мною и выглянувшего из записок.

     P.S. Я сердечно благодарю за доверие, которое Вы оказали мне в своих записках.

      27 мая 1920 года, Качалкино

     Сегодня сожительница уехала в Москву, и N. мог прийти ко мне в комнату. Он говорил о моем письме.

     Он горячо протестовал против моего мнения о легкой интрижке и флирте. Такое отношение оскорбляет его, чем он заслужил такое мнение?

     'Вы говорите о 15% в анкете, а я вам, как хорошо знакомый с делом, скажу, что не больше 1%. Тут не отсутствие логики, а просто природа, по законам которой человек обращается в животное. Вы это уже испытали на себе, на пикнике (оказывается, он заметил отношение Михаила Васильевича ко мне)', - сказал N.

     Да, это еще печальнее, чем представляла я. Немного утешил N. тем, что говорит, будто напрасно я так сгущаю краски по вопросу об отношении мужчин к женщинам. Есть, конечно, определенная категория, но не все находятся в ней.

     'Вы говорите, что не понимаете инстинкта самки? Я же вам говорю, если не проявите его, то обязательно испытаете, поверьте моему слову'.

     Еще N. прибавил: 'Вы говорите о поцелуе, но разве это был поцелуй? Значит, вы еще не знаете, что называется поцелуем'.

      29 мая 1920 года, Качалкино

     Я всегда как-то робко чувствовала, что наши отношения с N. должны прогрессировать и идти к чему-то серьезному и важному. И всегда немного жутко становилось от этого. Теперь как будто это что-то далекое и жуткое приближается... Вчера ночью с N. возвращались из Сухарева, шли под руку. Он говорил, что я затеяла игру с огнем, взнуздавши свои чувства, как хорошую лошадь, но ведь она может взбеситься и тогда наделает много бед.

     Проходили совсем темным сплошным лесом, я чувствовала, что N. взвинчен и что маленький намек с моей стороны вызовет порыв страсти... Но я была выдержанна, спокойна и хладнокровно рассуждала об увлекаемости и невыдержанности мужчин в сравнении с женщинами.

     'Это неизбежность, закон природы, таков сейчас я', - совсем тихо произнес N. последние слова. Но я их слыхала.

     И мне все время приходила в голову мысль, что для N. безразлично, кто сейчас идет с ним рядом: я или какая-нибудь другая женщина.

     Сегодня утром получила от N. письмо:

     К заключению вчерашнего разговора.

     По моим наблюдениям, Вы все-таки иногда, и может быть, чаще, чем я думаю, играете с огнем. Это неоспоримо, так и должно быть. Играете, взнуздавши Ваши чувства и держа вожжи в руках крепко натянутыми. Но смотрите! Лошадь может взбеситься, когда руки устанут, и, прыгая через костер, Вы рискуете попасть в него и здорово обжечься, а то и совсем сгореть, как 'свободная женщина' Фонвизина (105), нарвавшись, как это чаще всего бывает с 'рассудительными' людьми, на отъявленного подлеца (как это и случилось по Фонвизину). В то время как можно и так пристроиться к костру, что будете долго и очень уютно греться около него и, пользуясь его теплом, сделаете гораздо больше, чем 'одна из многих'.

     По разуму, которым Вы живете, как будто надо бы поступить так. Однако Вы так не поступаете, или, будет вернее, не склонны поступать. Вот загадка!!! Я пока еще не мудрый Эдип и разрешить не могу.

     Как много говорит это письмо! Не знаю, как теперь и поступить? Ответить письменно или ждать времени, когда можно сказать. Или лучше совсем ничего не говорить, а постараться избегать N.

     К чему-то это приведет?

      31 мая 1920 года, Качалкино

     Прочла Фонвизина 'Записки свободной женщины', о которых говорит N. в своем письме. Выходит, что он предупреждает меня об опасности свободной любви и предлагает взамен этого долго и уютно греться у его костра.

     Он очень хорошо выразился, что я не склонна так поступать. Именно не склонна, потому что меня совершенно не привлекает семейная жизнь с ее мечтами, заботами, потерей свободы. Я не хочу мириться с жизнью, какую, например, ведут наши качалкинские дамы, да и большинство женщин вообще, когда все интересы сосредоточены на кухне и на семье. Мне совестно становится при мысли об этом. Ведь я всегда мечтала о привольной, независимой жизни. Не хочу я терять своей свободы, она самое главное для меня.

     Вспоминаются слова 'свободной женщины': 'Брак - рабство'. И когда внимательно посмотришь на окружающее, то вполне соглашаешься с этим. Сколько драм происходит на этой почве! В большинстве случаев супруги, охладев друг к другу, живут вместе, потому что этого требуют традиции.

     У меня по этому вопросу еще не выработалось окончательного мнения, потому что до сих пор не приходилось близко с этим сталкиваться.

     Но вот теперь, когда отношения с N. осложняются, встает мучительный вопрос: 'Что же делать?'

     Единственный выход: уехать. Но нет соответствующего настроения начинать хлопотать о переводе, что ведь теперь связано с такими трудностями. А тихий далекий внутренний голос говорит: останься, посмотри.

     Но я начинаю чувствовать, что пропадает объективность, холодность экспериментатора: иногда у меня пробуждаются какие-то намеки на страсть, о которой, впрочем, мне трудно судить, не испытав ее. Ведь холодно рассудив и взвесив, надо прийти к логическому заключению: рано или поздно страсть проявится во всей своей силе, если это возможно для моей натуры вообще, и все сдерживающие стимулы полетят в пропасть.

     Сейчас я стараюсь всячески избегать N., но беда в том, что мы служим в одном отделе и, значит, будем часто встречаться по делам службы.

     Еще заставляет меня сторониться его жена. Она, как верный Цербер, бережет своего мужа, и мне становится противно при мысли о тех вульгарных сценах ревности, которые возможны с ее стороны.

     С другой стороны, его жена всегда вызывает во мне жалость. Несчастная женщина! Она чувствует, что начинает терять самое дорогое в своей жизни. Мне вспоминаются слова N., что его жена вообще способна на жертву в минуту настроения и когда-то говорила о самоубийстве. Из комбинации этих двух фактов мне приходит в голову мысль, что она, не желая мешать счастью любимого человека, может покончить с собой. Это может быть, конечно, в том случае, если она имеет тонкую, самоотверженную душу, чего я как будто не замечаю в ней.