Вторая тетрадь - 6

21 мая 1920 года, Качалкино

     Я все лучше начинаю понимать мужскую натуру. Большая компания немного выпила, развязались языки, вольнее стали действия. Я с Михаилом Васильевичем пошла от костра, в темноту; мы сели, Михаил Васильевич начал интимные рассказы о своей жизни, семье. Выпитое вино, тишина и темнота ночи, видимо, подействовали на него, он обнял меня и хотел поцеловать. Я возмутилась, но продолжала с ним оставаться, потому что мне хотелось узнать побольше о нем, а особенно о мужчинах вообще.

     'Наталья Александровна, сколько гадости, низости, пошлости в мужчинах, никогда не верьте им, они - животные; знаете, я сейчас изломал бы вас всю. Выбирайте мужчину осторожнее, а главное, бойтесь болезней, ведь это такой кошмар, ужас, о котором вы не имеете и представления', - говорил тихо и проникновенно Михаил Васильевич.

     Я с большим вниманием слушала его, стараясь вникнуть и понять.

     Долго не могла заснуть, припоминая и взвешивая все сказанное Михаилом Васильевичем.

***

     N. передал мне написанное из своей жизни.

     Начну словами Онегина:

     Доверие (он говорил 'я Вашу искренность')

     Ваше я ценю.

     Я за него Вам отплачу

     Признаньем также безыскусным.

     Примите ж исповедь мою,

     Себя на суд Вам отдаю (101).

     Не зная совершенно Вас, повторяю, что жутко так откровенничать. За то не судите строго до окончательного вывода, лучше запросите дополнительных разъяснений в связи с этим 'признанием'.

     Считаю нужным еще раз протестовать решительно против того освещения моих намерений, какое Вы как будто хотели придать в разговоре нашем по дороге в Москву (о моих 'решительных' действиях). Уверяю, что с самой осени, когда я впервые обратил на Вас внимание (помните, когда просевали песок у линии железной дороги), до настоящего времени я не оценивал Вас мысленно как самец самку, что обычно между мужчинами по отношению к первым встречным женщинам. Этим страдаю в известной степени и я, и таковую оценку по отношению к Вам я слыхал среди качалкинцев. Может быть, это заверение кстати после вчерашнего вечера. Опять же кстати: если не ошибаюсь, Вы в своем вчерашнем поведении считались со мной, за что очень Вам благодарен.

     Напомню и про условие: при каких бы то ни было отношениях между нами, а также между Вами и женой не показывать ей виду, что известно Вам, и тем более другим.

     А затем нелишне избегать посредников для передачи записок и проч. И лучше не показывать даже обложки этого блокнота.

     Как случилось, что я женился, и что из этого вышло

     С детства я был вообще застенчив, а когда настала пора 'ухаживать за барышнями', то по причине этой застенчивости увлечения, которые выражались в этом так называемом ухаживании, дальше его (то есть ничего не значащих провожаний до дому, прогулок, игр в 'фанты' и проч.) не пошли. Половое чувство пробудилось, как обычно в наше время, раньше, чем следовало бы, но, к счастью (а может быть, и к несчастью, почем знать?), оно не дошло до конечных результатов (хотя и был к тому случай), и общение с женщиной в период юношества, как это тоже обычно бывает в наше время, находило исход в традиционном половом пороке юношей. Этому тоже были свои причины. Следовательно, полового общения с женщиной я не знал сравнительно дольше, чем громадное большинство моих сверстников. Безрезультатные ухаживания продолжались и менялись очень часто. Наконец, в середине студенческого периода ухаживание превратилось в более серьезное увлечение одной девицей (партийной работницей, кстати, большевичкой, так как и я был сочувствующим в то время не так резко выраженному большевизму), модисткой, но и этому был положен неожиданный предел внезапным отъездом ее в Сибирь, причем по случайному стечению обстоятельств я даже не знал (не мог увидеть ее перед отъездом) причину отъезда. Для публики она говорила, как мне передавали, что уезжает с женихом. Я помню (это, кажется, произошло в 1907 году), был чувствительно уязвлен таким концом и страдал почти до слез. К тому же приблизительно времени относится и первое половое общение с женщиной, публичной, за деньги. Ведь так поступало (и при этом много раньше, чем я) громадное большинство моих сверстников. Многие имели длительные связи. А те редкие исключения, которые я знаю, не давали впоследствии ничего поучительного. Эти молодцы, рано женившись по пылкой любви, кончали тем же, даже, по-моему, более худшим: волочились за чужими женами на глазах своей, в лучшем случае разводились. Этому есть у меня живые примеры из жизни людей, близко мне знакомых (родственников и друзей-студентов). Так вот, я был еще из сравнительно стойких. За то, что и в таких грозных условиях я не забывал о достоинстве хотя бы и втоптанных в грязь женщин и обращался с ними по-человечески, а не как многие, смотревшие на них как на купленную вещь, или как герой андреевской 'Тьмы', подчеркивавший свою хорошесть и получивший за это оплеуху, я пользовался их расположением и стремился, по крайней мере, не к разнообразию (как многие), а к поддержанию знакомства с той, в интимной стороне жизни которой я уже принял участие. Я думаю, что эта склонность к постоянству и имела значение в будущих событиях. Однако на самом-то деле различные обстоятельства (кочевая студенческая жизнь) мешали этому постоянству. Тут, как и в ухаживаниях, не было ничего длительного.

     Наконец осенью 1909 года я поселился в квартире, где снимала комнату и моя будущая жена.

     Дочь фабричного в Твери, умершего от чахотки в год ее рождения, она осталась без матери (тоже умершей от чахотки фабричной работницы) лет шести на руках старухи-бабушки, жившей в деревне (под Тверью). С семи лет возила уже с бабушкой дрова из лесу. Восьми лет была пристроена в фабричный приют для сирот, где и закончилось ее воспитание и образование, когда ей стукнуло 16 лет. На 17-м году поступила для обучения в лапы столичной жизни без денег, без поддержки какой-либо со стороны родного брата, женившегося в то время и вытурившего ее из деревенского дома. Обучение началось с того, что она была почти продана одному пожилому купцу, изломавшему всю ее жизнь тем, что он заразил ее страшной по своим последствиям болезнью. Вырвавшись от него для лечения, она по выздоровлении от болезни, но не от ее последствий, влюбилась в студента-технолога - одно время известного авиатора, с которым прожила пять лет. Но этот студент - сын польского аристократа, сильно любивший ее и порядочно давший ей в смысле духовного развития, не нашел в себе достаточно мужества в свое время порвать с отцом и открыто признать ее своей женой и кончил тем, что, когда любовь стала остывать, бросил ее, обещая лишь материальную и духовную поддержку.

     К тому времени относится моя встреча с ней в качестве соседа по комнате. Случилось так, что через два месяца она покорно отдалась мне. Я и сейчас не могу понять, почему я вел себя с ней так решительно. Она же была подавлена совершенно разрывом со студентом. В общем, мы оба не рассуждали и даже не разговаривали о своих чувствах и отношениях друг к другу. Лишь после физического сближения началась 'духовная' (что ли?) связь. Уехавши на две недели святок домой, я уже рвался к ней. Она, оказалось, тоже рвалась ко мне. После святок вследствие сварливости квартирной хозяйки (как оказалось, обиженной тем, что мое внимание было обращено не на нее, жившую с мужем и двумя детьми) жене пришлось выехать из этой квартиры и поселиться в квартире жены моего приятеля, очень близкого мне и находившегося в то время с теперешней своей женой приблизительно в таких же отношениях, как и мы. По-приятельски мы друг друга поддерживали в наших сердечных делах.

     Вскоре жена приятеля сменила квартиру, и в новой квартире ее в одной малюсенькой комнатке из экономии средств поселился и я с женой. Я получал из дому 30 р. в месяц, она безрезультатно искала работы, имела лишь случайный заработок.

     Подошла весна. Я калил учебники, сдавал государственные экзамены; все вместе (четверо) развлекались пивом и изредка (парами уже) ссорились, а затем по случаю примирения снова посылали за пивом. Но вот мне пришла пора отправляться на практику по луговодству в Ярославскую губернию. Тут-то я впервые задумался. Положение было таково: приятели мои смотрели на нашу связь как на временную и даже ввиду этого держали себя не совсем хорошо по отношению к ней. Меня это коробило, но я помалкивал. Нежных слов уже к тому времени между нами было сказано немало, но обещаний никаких не давалось. Она рассчитывала, что я уеду на лето один и, следовательно, расстанемся мы надолго или, вернее, навсегда. Я кончал университет и приехал ли бы осенью - неизвестно. Во всяком случае, давления с ее стороны не было никакого или даже было давление противоположного характера - высказывание вслух своих мыслей о скорой разлуке и как будто примирение с этим новым ударом судьбы, поощряющее меня оставить ее.

     Как я уже говорил, были, и очень часто, ссоры, так как она стала в то время не в меру подозрительна, вспыльчива, готова сразу же на колкости. Это явилось результатом пятилетней жизни со студентом-авиатором, в течение которой ее нервировали постоянные счеты его с семьей. Считаясь со своим положением, он не мог наладить их совместную жизнь; чувствуя себя виноватым, заискивал у нее и этим самым 'портил характер'.

     Во мне же такие пароксизмы ее нервного характера встречали спокойное, терпеливое отношение при большой выдержке и настойчивости на своей правоте. Много позже, ко времени свадьбы, я в конце концов излечил ее от этих припадков. Они больше не повторялись до самого последнего времени, но, когда я должен был решить вопрос о моем отъезде, то есть весной 1910 года, они были в полной силе и с трудом поддавались моему воздействию, так что мне можно было бы на них опереться для отъезда. Правда, в то время она была еще внешне здорова, много свежее, но все-таки я не был обольщен ее изумительной красотой, здоровьем, свежестью. Прошло более полугода совместной жизни, можно бы было надоесть друг другу (если бы не было чего-либо более крепкого, чем физическая близость). Поощрения к продолжению связи я не ожидал встретить у своих родных (в то время был жив уважаемый мною отец) - матери, сестры, близких родственников - и не встречал у близких друзей.

     Правда и то, что я подметил у нее большую смышленость, рассудительность, свободу от предрассудков, благородство души - то есть задатки к тому, чтобы вполне развить ее интеллект в смысле образования и духовности. Но вместе с тем я видел, что работа в этом отношении предстоит большая. В то время я не помню, чтобы полно и точно формулировал все 'за' и 'против', а поступил гораздо проще: спросил свое сердце, поеду ли я в Ярославль один или с ней, упрямо откидывая из сознания некоторые возникавшие доводы против совместной поездки. На ее сомнения и ожидания разлуки я отвечал, что едем вместе, и настоял на своем.

     Итак, через Вологду поехали в Ярославль. Я сознавал, что эта поездка связывала меня уже отчасти. Я сказал об этом дома отцу, чем причинил ему большое огорчение. После познакомились они с женой (она остановилась в гостинице). Потом, когда деньги вышли, а Департамент земледелия задержал извещение о назначении практикантом, ей пришлось переехать почти в клоповник, а еще позже - пристроиться в семье моего дяди, принявшего в нас участие. Я выдержал большой натиск со стороны отца и матери, усиленный слезами, упреками, угрозами. Все сводилось к тому, чтобы мы разошлись, но я был упорен, и, дождавшись назначения моего практикантом, мы выехали из Вологды в Ярославль. Осенью переехали в Петроград, снова уже на службу в Департамент земледелия.

     Зимой умер отец, а осенью возникла мысль о женитьбе, то есть о церковном браке (не для нас самих, а для людей). В октябре месяце 1911 года мы обвенчались. Мать окончательно примирилась с моим выбором и приезжала на свадьбу.

     До момента свадьбы я не собрался серьезно заняться развитием жены, так как начинал служить, а для начала службы требовалось много времени и внимания, и, кроме того, сдавал последние государственные экзамены. Уставал адски от работы, было не до того.

     Но вот вскоре после свадьбы я узнал ужасную для меня вещь. Она со страхом на глазах, еле выговаривая слова, сказала, что больна. Это действительно была для меня ужасная новость. Если бы я был склонен к седине, наверное, поседел бы в пять минут. И сейчас помню этот момент. Для меня стало ясно все: и боли, на которые она жаловалась, и прогрессирующая худоба, и то, что нам не следовало иметь детей (при вмешательстве хирурга она могла бы родить, детей у нее вообще не было), и главное, то, что трудную работу духовного развития и образования ей не преодолеть. Ни малейшим намеком не показавши ей своих переживаний, я занялся лечением. Много времени, сил и средств было убито на это, и в результате она не потеряла образ человеческий (без лечения, наверное, уже потеряла бы). До последних двух лет у меня еще была надежда при помощи медицины поддержать ее на прежнем уровне, но теперь и лечить невозможно (по условиям нынешней жизни), и я убедился, что состояние ее все ухудшается.

     Положение ее сейчас таково. Довольно часто при перемене погоды и раз в месяц обязательно в течение 2-3 дней, а то и больше, обычно к вечеру у нее бывают адские боли ног; она делается, как говорят, 'сама не своя', и тут помогает или аспирин, или пирамидон, или горячая ванна. После пирамидону (съела она его, наверное, уже много фунтов) боли утихают, настроение меняется, она готова идти куда угодно, веселиться, вообще оживает. Вот уже в течение 10 лет идет такая история. Десять лет тому назад чуть не случился паралич лица. Лечение спасло от этого, но подергивания лица бывают и сейчас. Ходит она пошатываясь, в темноте или с закрытыми глазами упадет. Память постепенно слабеет, теперь этот процесс зашел уже очень далеко. Бывает, приходится несколько раз повторять сказанное, чтобы дошло до ее сознания и было осознано, - сознание потухает. Временам это бывает сильно выражено, временами - слабее.

     В общем, у нее сухотка спинного мозга (tabes dorsalis), которая может кончиться умопомешательством, параличом (и я уже давно приготовился к этому), а может быть, настоящее состояние протянется еще долго. Сделать ничего нельзя. Она все время в Петрограде лечилась у специалиста, профессора Клинического института. Я говорил с ним - на улучшение положения надежд никаких абсолютно. Она уже тоже потеряла надежду на выздоровление, но о предстоящем еще не догадывается.

     Теперь относительно моих чувств к ней. Несомненно, я ее любил, и очень крепко (и может быть, надо удивляться, насколько долго), но эта любовь все-таки была и вначале далека от идеальной. Правда, ее любовь помогла ей понимать меня, как-то бессознательно, вполне доверяться мне и всегда, особенно вначале, сочувствовать, но все это было не осознано ею, не было активного сочувствия и содействия (в духовном, не материальном отношении). Полюбил бы я в тот момент и не такую хорошую душу, какая оказалась у нее, как это можно заключить из предшествующих обстоятельств, - может быть, первую встречную, оказавшуюся рядом в комнате, в особенности ввиду моих способностей понять человека, а следовательно, и извинить за многое, и моего очень нестрогого отношения к человеческим слабостям. К счастью, я напал на хорошую душу, которая мне много дала, что я ценю и сейчас. Ее обман, цену которого она до сих пор не знает, я ей простил тут же (о том, что про болезнь свою она сказала только после свадьбы). Утопающий хватается за соломинку. По инерции занятый делами или развлечениями столичной жизни, я продолжал любить ее вплоть до выезда из Петрограда. Некогда было задуматься и осознать положение. Жизнь была разнообразна. Правда, и там было первое предупреждение. Сохраняя, так сказать, духовно верность жене, не увлекаясь никем, я после пяти примерно лет совместной жизни начал изменять ей физически, конечно, пользуясь услугами все того же института, установленного нашим социальным укладом жизни. Это случилось в разошедшейся вовсю, подвыпившей компании. В качестве смягчающих вину обстоятельств укажу еще раз на то, что 1) так делает громадное большинство мужей; 2) жена была больная; 3) ей было дано мною понять, как я поступаю, и я как будто не встретил явного отпора с ее стороны и 4) наконец, после пережитого отношения мои к этим жертвам социального строя и человеческой низости (сознаюсь, поощряемой в этом случае, между прочим, и мною) были еще осторожнее. Вот это было предупреждение. Но я, убедивши и себя всем только что сказанным, успокоился и продолжал жить по-прежнему, изредка вздыхая и сознавая, что чего-то все-таки недостает, но не доходя до постановки всего вопроса в целом. В Качалкино с его особенным укладом жизни, отличным от столичного, с отсутствием прежнего общества, с изменением общих условий жизни (вследствие революции) этот вопрос встал сам собою.

     Я должен был самоопределиться (настало вообще время самоопределений) и отнести себя или к 'молодым' еще, или к группе тихо доживающих свой век с тихими радостями, сплетнями и проч. Жена против своей воли должна была отойти к последней группе, а я брыкаюсь и не хочу туда до сих пор. Виновато тут еще одно лицо (кто, догадаться нетрудно), ну да об этом не сейчас.

     Каково же теперь мое положение? Жена меня любит, пожалуй, даже больше прежнего (впрочем, не берусь утверждать про характер ее чувства ко мне). Во всяком случае, не представляла, очевидно, до последнего времени жизни без меня. Почти уверен в ее готовности на очень большие жертвы ради меня (не раз даже и прежде говорила о самоубийстве в минуты задушевных разговоров, когда следовало верить в готовность ее к этому). Я ей сказал (уже в Качалкино), что прежней любви к ней больше нет и я сознаю, что если еще хочу жить полной жизнью, то надо торопиться (приближается возраст, так сказать, критический, по словам Ломова, персонажа из чеховского 'Предложения').

     Я преклоняюсь перед ее страданиями, не покидавшими ее с момента рождения почти до настоящего времени. Глубоко уважаю хорошие задатки ее души. При этом чувстве друг к другу, созданном в результате 10-летней совместной жизни, можно бы продолжать жить вместе и дальше, но вместе с тем еще хочется мне жить и полной жизнью. Я скажу, когда нужно будет, то, что надо будет сказать, и не поставлю ее в ложное и смешное положение (чего она очень боится). Наоборот, я ей говорил, что, сознавая наше положение и относясь сознательно к моему, может быть, легкомысленному поведению, поощряя или допуская его перед глазами всех, она заставит замолкнуть шушуканья и намеки, так как будет выбит из рук главный козырь досужих сплетников, злорадствующих, когда кто-нибудь кого-нибудь надул.

     К сожалению, в настоящем ее состоянии ей уже не дано, кажется, понять этого. Соглашаясь со мной, когда я говорю все это, она готова моментально забыть об этом, как только заговорит в ней инстинкт самки (это, вероятно, самый живучий инстинкт) - ревниво и безоговорочно оберегать самца от посторонних покушений, даже кажущихся только. Этот инстинкт руководит теперь ее действиями все чаще и чаще, что постепенно лишает ее доли моего уважения и заставляет вновь задуматься над положением. Ведь если я потеряю (если уже не потерял - не знаю еще) это чувство уважения к личности и дружба наша разладится, останется одна жалость (правда, очень большая), которую она не допускает и решительно отвергает такой modus vivendi (102). Как будто готовясь к разрыву, она сама начала зарабатывать деньги и находит в этом удовлетворение. Конечно, одна, без моей духовной поддержки, она пропадет, несмотря на заработок, хотя бы и достаточный для прожития.

     Где выход из положения? Еще не вижу. Но как будто скоро надо будет искать его решительно, а то становится тошно. То и дело раздаются упреки, да иной раз уж и открыто для посторонних. А для меня - нож острый, когда кто-то посторонний вмешивается в мою жизнь. Это вызывает намерение поговорить серьезно и на что-нибудь решиться. А после этого обыкновенно мучения от боли ног, а после аспирина или пирамидона как будто примирение с положением, с моим взглядом на вещи, как будто ничего не было.

     Не знаю, надолго ли хватит моего и ее терпения. А может, помогут и внешние обстоятельства?!!! Поживем, увидим!!!

     Вот она, оказывается, голая правда столичной действительности! Раньше это было в книгах, в истории, как-то близко не касалось тебя. До сих пор я жила, не затрагивая этих вопросов. Прочтя записки N., я не могу всего понять и объяснить. Какой-то кошмар надвинулся на меня, не дает покоя ни на час. Мысль работает неустанно над вставшими вопросами, хочется уйти от людей, остаться одной и все глубоко продумать. Как раздражает меня сейчас присутствие Мильды Ивановны с ее вечными вопросами: что делаю, куда иду. Она, конечно, задает эти вопросы безо всякой задней мысли, просто так, по праву сожительства, но они бесят меня, не дают забыться, хочется лечь навзничь и думать, думать без конца.

     У меня сейчас как-то двоится образ N., я не могу слить образ, выработанный мною, и образ, выглядывающий из записок. В сущности духовной организации я не ошиблась, но в жизненных фактах - очень. Я никак не ожидала такой истории. Теперь в моих глазах жена N. поднялась очень высоко, я преклоняюсь перед страданиями, которые она вынесла. И еще один случай содрогнуться перед ужасными последствиями венерических болезней.

     Жена N. уже обречена на гибель, но N. не хочет мириться с положением, он еще молод и физически, и духовно, он хочет еще жить полной, разнообразной жизнью. Получается безвыходное положение, которое я ухудшаю своим присутствием. Теперь я начинаю жалеть, что осталась в Качалкино, - лучше было бы уехать и со всем этим порвать. Мой отъезд даст покой жене N., которая сейчас, кажется, совершенно его не знает.