Лето 1947 года, кoтopoe мы провели опять под Наволоками, на Волге, и жили тоже у тети Шуры (как я рада, что у меня сохранилась ее фотография!), было последним в жизни моей мамы. Осенью она чувствовала себя хуже, чем все последние годы, когда во время войны потеряла свой избыточный вес, и мы подумывали о том, чтобы еще раз положить ее в больницу на обследование. Но не успели. Вскоре после Нового года она пошла в булочную на Мясницкой, выбила чек, протянула продавщице, но батон так и не взяла — мгновенно умерла и упала на истоптанный сапогами и снегом пол магазина. Я знаю точно, как это происходило, потому что свидетельницей оказалась соседка по дому, в этот момент только что вошедшая в булочную.
Она и оставалась при ней до приезда скорой помощи, выяснила, что везут в Институт Склифосовского, а вернувшись домой, узнала от соседей по квартире, что я работаю в Ленинской библиотеке и, значит, меня нетрудно найти. Как найти папу, который тоже был на работе, они не знали.
Как сейчас вижу это зимнее утро в комнате «Сороковых годов», где я, сидя рядом с Кудрявцевым, что-то вместе с ним проверяю. Звонит телефон, я беспечно снимаю трубку и слышу незнакомый голос жен -щины, объясняющей мне, как она только что была свидетельницей случившегося с мамой. Одна из тех роковых минут, которые разом меняют жизнь человека. Вижу испуганное лицо Кудрявцева, пытаюсь собраться и сообразить, что сейчас делать.
Я чувствую, что сообщать папе по телефону невозможно, надо ехать к нему в министерство на Варварку. Но, кроме того, я еще не уверена, что это конец. Надо ехать в больницу. Ехать одной страшно, и я звоню Дане, не зная, застану ли его. Слава богу, он дома. Теперь мы вдвоем едем в Институт Склифосовского, и нам вывозят каталку для опознания - ведь она умерла без документов, а соседка не знала даже ее фамилии. И только потом мы едем к папе на Варварку - и он спускается к нам по лестнице, уже понимая, что случилось, раз мы приехали к нему вдвоем, чего никогда не бывало и не могло быть прежде...
После похорон мы совершенно не знали, что делать с папой, — ведь он совсем не умел жить один. Пытались взять к себе, но у нас тесно и нет столь нужного ему после работы покоя. Предлагали снова съезжаться, обменивать наши две комнаты на две вместе - но ни он, ни мы не были уверены, что это хорошее решение. Так тянулось до лета.
Летом 1948 года папа получил для всех нас путевки в санаторий на Рижское взморье. Мы в первый раз попали в оккупированную Советским Союзом Прибалтику, еще не утратившую своего буржуазного вида, — сильное, почти заграничное впечатление. А по возвращении папа неожиданно встретился с живущей в Киеве и приехавшей погостить в Москву своей старинной приятельницей Цилей Наумовной Кучер, бездетной и тоже незадолго до этого овдовевшей. И вскоре они решают доживать старость вместе.
Свободное копирование
