Поворот судьбы - 2

В этой первой мизансцене был уже весь Петр Андреевич и в том, что, став заведующим, он не сел за стол, который лет сорок занимал его предшественник, старик Г.П. Георгиевский (теперь «консультантом» приходивший в отдел пару раз в неделю часа на два), а поставил себе маленький столик в углу, и в том, что он встал при моем появлении, а не сидел, как на моем веку делало все начальство по отношению к людям ниже рангом, не говоря уже о просителях. Ничего подобного не допускай его внутренний поведенческий кодекс. И он как-то ухитрялся сочетать его с хитростью и изворотливостью, приобретенными в борьбе за суще­ствование, неизбежной в жестких советских условиях для воспитанника кадетского корпуса, потомка достаточно известного дворянского рода (тот известный до революции историк A.M. Зайончковский, который сперва пришел мне в голову, был его дядей, а еще более известный адми­рал Нахимов — близким родственником). В сталинское время случалось ему идти и на чрезмерные уступки своей политической мимикрии, о чем он потом сожалел. Но в научной работе и в понимании долга архивиста он был неизменно честен и последователен.

Разумеется, он воевал и, благодаря знанию с детства немецкого язы­ка, занимался на фронте «разложением войск противника», что означа­ло постоянное пребывание на передовой. В конце 44-го года, после кон­тузии, он был демобилизован и оказался в библиотеке, сочетая работу здесь с преподаванием в Московском областном педагогическом инсти­туте, где тогда сложился блестящий состав преподавателей: С.С. Дмит­риев, А.З. Манфред и некоторые другие, а также в Высшей партийной школе (куда он потом и меня пристроил для заработка).

Разумеется, он был членом партии и даже членом парткома библио­теки, но и тогда и потом постоянно нарушал этикет «советского деятеля культуры», и все ему сходило с рук.

При всем том он был поразительно простодушен и, несмотря на привычно владевший всеми нами страх, быстро становился откровенен с людьми, которым доверял. А если он доверял, то доверял безоглядно.

Во время же этой первой нашей беседы я с трудом подавила смех услышав вполне простодушный его вопрос (после того, что он расспро­сил меня о родителях, муже, образовании, университетских учителях):

— А вы не сволочь?

И тут же он ответил сам себе:

— Да нет, я вижу, что не сволочь.

Этот классический вопрос он потом задавал и другим новым со­трудникам - не знаю, какого ответа ожидая. Ответы не всегда соответ­ствовали действительности, бывали и кадровые ошибки. Но надо отдать справедливость Петру Андреевичу: ошибался он редко, гораздо реже, чем впоследствии я.

Я так подробно рассказываю обо всем этом, чтобы стало понятно, какую атмосферу ему удалось создать в Отделе рукописей, проработав в нем всего восемь лет - и какие годы! 1944-1952! Годы, на которые пали все послевоенные бесчинства сталинского режима. А он в этих условиях ухитрился превратить Отдел рукописей, фактически разва­лившийся в годы войны, в серьезное научное учреждение с огромным размахом научно-публикаторской и информационной деятельности, будто не замечая бушующих идеологических бурь, чудовищных пото­ков лжи и клеветы в истерических партийных постановлениях и улю­люкающей по приказу свыше прессе, даже убийств, подобных убий­ству Михоэлса.

Не замечать, конечно, было невозможно, но удивительно, что, сми­ряясь с неизбежными в непреодолимых обстоятельствах уступками, мы тогда упорно шли своей дорогой. Я говорю «мы», потому что уже менее чем через год моей работы Петр Андреевич сделал меня своей замести­тельницей.

Моими достоинствами в его глазах была не столько уже представ­ленная в ученый совет диссертация, сколько знание языков и умение читать неразборчивые тексты, приобретенное в ходе работы над «Хро­нологическими выписками» Маркса. Недостаток же, и очень суще­ственный, состоял в том, что я никогда в жизни не держала в руках под­линного документа, а тем более рукописной книги, и понятия не имела о том, как их описывают в архивохранилищах.

Поговорив со мною с полчаса и выяснив все это, Петр Андреевич вдруг предложил:

— Пойдемте в хранилище, посмотрим на Собрание иностранных рукописных книг. Я хотел бы предложить вам взяться за его описание.

Мы спустились вниз, в хранилище, подошли к указанным нам той же пожилой женщиной полкам. Рукописи стояли на стеллажах, как в книжном шкафу, корешками к нам.

— Возьмите любую! — сказал Петр Андреевич.

Я протянула руку, взяла том в светлом пергаменте, раскрыла и... Это была неизвестная мне флорентийская хроника XVI века. Подобные тек­сты я видела до тех пор только на иллюстрациях в заграничных изда­ниях, которыми снабжал меня Алексей Карпович Дживелегов. Это был знак судьбы.

Когда мы вернулись в кабинет, я с волнением сказала, что не только согласна, но могу приступить к работе хоть завтра. Но Петр Андреевич внимательно взглянул на меня и ответил:

— Вы все-таки хорошенько подумайте, прежде чем соглашаться. Вы не знаете, что это за работа. Это как замужество — с моей точки зрения, конечно, - один раз и на всю жизнь. Давайте отложим решение до завтра.

Конечно, я не придала серьезного значения его словам. Я видела свое будущее как чисто исследовательское и надеялась вернуться к нему, как только представится возможность. А пока поработать здесь. Но сам мой собеседник очень удивился бы, если бы ему тогда сказали, что как раз для него, а не для меня, эта работа будет временной, - он искренне собирался в то время стать «в архивах поседелым», а не уйти из Отдела рукописей через семь лет. Мы оба ошибались.