Жизнь как будто налаживалась. Павлик раза два в неделю вырывался домой из своего казарменного положения, и мы были наконец наедине в нашей большой комнате. Лева нам писал из Архангельска. Как ни трудна была жизнь, но мы ей радовались.
Комнату, которую папа закрыл и опечатал при отъезде, Павлик, приехав первым, застал открытой и обворованной. Соседи, не уезжавшие в эвакуацию, объяснили, что в первую зиму прорвало отопление, и все комнаты пришлось вскрывать. Это не объясняло исчезновение одежды, множества вещей и даже посуды, но мы не стали вникать, мир в квартире был дороже.
Я снова начала заниматься, понемногу собирая материал для диссертации Это было трудно не только потому, что мне не с кем было оставлять ребенка. Зарубежных книг по моей теме, вышедших за советское время, библиотеки практически не имели, да и многие их фонды еще не возвратились из эвакуации. Как я уже упоминала, еще до войны мне помогала Фаина Абрамовна Коган-Бернштейн. Вернувшись в Москву вскоре после меня, она познакомила меня с Алексеем Карповичем Дживелеговым, обладавшим уникальной библиотекой. И сам он был уникальным человеком.
Столь же аристократический и сдержанный на вид, как Косминский, он, в отличие от него, был весь открыт собеседнику, независимо от уровня и ранга последнего. Каждое посещение его мрачноватой квартиры на улице Грановского становилось для меня новым шагом в умственной жизни—и отнюдь не только в области моих представлений об истории политической мысли в Италии XVI века, которую я намеревалась изучать.
Что же касается книг, то он просто снял со своих полок и отдал мне все издания моих источников и всю литературу вопроса. И это сразу решило мои проблемы. Без его сердечной отзывчивости я просто должна была бы отказаться от мысли написать диссертацию в тех условиях и с пятилетним ребенком на руках. И всю жизнь он живет в моей благодарной памяти.
Заниматься я могла только вечером и ночью. Я, конечно, вынуждена была оставлять Юру одного, отправляясь по делам и за продуктами, и приучила его не переступать порога комнаты в мое отсутствие. Но это всегда было очень тревожно.
Бывали и по-настоящему волнующие случаи. Однажды мне позвонил некий папин сослуживец, приехавший в командировку в Москву, и сказал, что привез посылку от родителей. Он, помнится, жил в гостинице в Петровских линиях и назначил мне свидание вечером, часов в 11, сказав, что раньше не вернется к себе. Что поделаешь, пришлось ехать к нему без Юры. Я уложила сына спать и отправилась. Встретилась с этим человеком, взяла посылку, а когда шла обратно к метро, началась воздушная тревога. Даже сейчас тяжело вспоминать пережитый страх. Я боялась даже не столько того, что бомба попадет именно в наш дом -все-таки подобная точность была маловероятна, — сколько того, что все побегут в бомбоубежище, а проснувшийся испуганный ребенок станет один метаться по пустой квартире или, помня мой запрет, не решится выйти из комнаты.
Но когда часа через два, после отбоя, я добралась до дома, в квартире было тихо, все спали - привыкнув к тревогам, никто и не подумал спускаться в убежище. Мирно спал и мой сын, попросту не проснувшийся во время тревоги.
Понемногу начали возвращаться в Москву и те наши преподаватели, которые не ездили с университетом в Ашхабад и Свердловск. Очень запомнилась встреча с М.В. Нечкиной.
Некоторое время после реэвакуации истфак размещался не в прежнем своем здании на Никитской, а в бывшей школе на Бронной. Придя туда впервые, я удивилась, увидев, что на подоконниках, расположенных вдоль длинных коридоров, куда выходили двери бывших школьных классов, а теперь аудиторий, сидят молодцы в штатском, профессия которых не вызывала сомнений. Но мне быстро и тихо разъяснили, что на факультете учится дочь Сталина Светлана и здесь ее охрана. Это было нормально и никого не смущало.
Так вот, выхожу я в погожий сентябрьский денек из школы на Бронной, ведя за руку сына, а с другой стороны к дому подходит все такая же розовенькая и пухленькая Милица Васильевна. И со слезами радости бросается мне, мало ей знакомой, на шею. И мы обе, сияя, перебивая друг друга, пытаемся объяснить, как счастливы, что и университет, и мы в Москве.
Тут она замечает в открытых окнах сидящих на подоконниках охранников.
— Это студенты?! - радостно восклицает она. - Я их всех расцелую!
И прежде чем я успеваю сказать хоть слово, исчезает в подъезде. Ая, внутренне помирая от смеха, предпочитаю смыться.
Свободное копирование
