Главная тревога была о Леве. Я уже рассказывала, что дней за десять до того он с молодой женой уехал в Одессу. Как они выберутся оттуда в начавшейся сразу же неразберихе? Но через пару дней они, выехав действительно с трудом и разными поездами, все-таки появились. Лева в тот же день уехал в Мурманск — все военные должны были немедленно явиться к месту службы.
Обычная жизнь страны рушилась, и каждая семья немедленно это ощутила. Какое-то время мы еще не понимали, что нас ожидает. Информация в газетах и по радио давалась настолько противоречивой и невразумительной, что представить себе достоверно темпы продвижения гитлеровских войск было невозможно. Радиоприемники вообще скоро конфисковали.
Об отъезде из Москвы сначала никто не думал. Лечивший маму профессор Разумов растолковал нам, что у нее полная сердечная блокада, что сам факт ее продолжающейся жизни противоречит медицинским понятиям и она может умереть в любую минуту.
Я продолжала ходить на факультет, проводить вечера на Белорусском вокзале (где, как упоминалось выше, комсомольцы-аспиранты должны были выступать с речами перед красноармейцами, отправлявшимися на фронт), иногда и ночуя там. Но Васена уже собралась уезжать, опасаясь разлуки с сыном в такое страшное время, и я понимала, что через несколько дней лишусь своей свободы.
2 июля вечером, отдежурив на вокзале, я осталась ночевать у Зины и позвонила Павлику, чтобы он присоединился к нам. Мы просидели допоздна, обсуждая происходящее и как-то впервые полностью отдав себе отчет в том, что прежняя жизнь кончилась, а будущее непредсказуемо.
Встав рано утром, мы услышали по радио сообщение о предстоящем выступлении Сталина. Много раз я потом читала и в воспоминаниях и в исторических работах об этом выступлении. Знаю, как по-разному его восприняли тогда и интерпретировали впоследствии. Но в то утро я слышала его сама и никогда не забуду тогдашнее впечатление.
Звучал слабый, хриплый голос не то старика (но ему был всего 61), не то тяжело больного человека. И звук стекла в дрожащей руке, когда он пил воду. И это обращение «Братья и сестры!», немыслимое в устах кровавого диктатора, каким он уже был для нас после террора предшествующих годов.
Что он говорил, было, в сущности, не важно. Важно было, как он говорил. Когда замолк его голос, мы сидели в оцепенении. Чего стоила вся эта сбивчивая информация о ходе военных действий после такого явного свидетельства катастрофы!
Павлик уехал на работу, а я поехала домой и сказала Васене, что ей надо поспешить с отъездом, а то, глядишь, и до Тамбова не доберешься. И она через пару дней уехала.
В Москве уже объявляли воздушные тревоги, хотя город еще не бомбили. Подвалы домов наскоро превращали в бомбоубежища. Первая такая тревога началась поздно вечером еще в конце июня. Мы спускались по крутой лестнице черного хода, Павлик нес на руках проснувшегося сынишку, а тот все спрашивал, не разбомбят ли нас, эти слова вошли уже в лексикон трехлетнего ребенка. Впоследствии, уже взрослым, Юра сказал мне, что этот тогдашний путь в бомбоубежище — его первое воспоминание.
Москва срочно формировала ополчение. Вступали в него студенты, аспиранты и преподаватели университета призывного возраста, даже непригодные к военной службе по состоянию здоровья. Записались и наши друзья - о них я уже говорила — Ося Розенберг, Гриша Ги-тин и Сэм Бродский. Бригада ополченцев Краснопресненского района была готова к отправке и находилась уже на казарменном положении в помещении школы на Грузинской. Мы с Аленой поехали проститься. , Ясно помню тяжкое впечатление от этого свидания. Всех их я видела тогда в последний раз: они погибли либо в первых же боях, либо в фашистском плену.
Свободное копирование
