Рош-Гашоно (страничка из дневника)

 Сегодня Рош-Гашоно - новый год по еврейскому календарю. Я уже несколько лет не работаю и волен распорядиться своим временем. С утра побрился, надел чистую рубашку и синий костюм. Решил окунуться в атмосферу векового еврейского праздника.

        Синагога полна до отказа, но я пробираюсь все же сквозь толпу мужчин и женщин. Вот и виден амвон - возвышение у восточной стены с ковчегом, где хранятся свитки Торы. Кантор в накинутом на плечи талесе ведет богослужение. Перед ним раввин - высокий красивый старик с ухоженной черной бородой в торжественном облачении: блестящем белизной шелковом талесе и с подобием тиары на голове. Рядом и по бокам - почетные прихожане и распорядитель-шамес. На скамьях в зале - одетые в талесы постоянные прихожане с молитвенниками в руках. В задних рядах и в проходах - такие же, как я, случайные посетители. Некоторые слушают молча, иные что-то шепчут, заглядывают в чужие молитвенники, другие болтают, вызывая негодующие взгляды и окрики молящихся. Радиорепродукторы разносят по всему помещению голос кантора - то тихий воркующий речитатив, то раскатистое голосистое пение, в котором я только отчасти распознаю знакомые мотивы. Молящиеся довольно бойко и привычно повторяют молитвы вслед за кантором. Время от времени кантора поддерживает скрытый хор. Но ни в молитве кантора, ни в голосах молящихся нет ни мольбы, ни трепета "страшных дней", ни страха перед Верховным Судьей, готовящемся записать в книгу Бытия, что каждому уготовано в наступающем году: кто вознесется, кто упадет, кто будет жить и кто умрет; кто погибнет в воде, кто в пламени, кто в суматохе, кто в эпидемии, кто от голода.

    Здесь витает дух Божий? Отлетела или спряталась куда-то душа грозного "Унесане тойкеф"[i].

        Раздаются звуки шойфера. Кантор диктует трубящему в рог: "ТЕКИС-ШВОРИМ-ТРУС-ТЕКИО". Нет, у нас, в маленькой Кодымской клойз[ii] шойфер звучал по-иному. 

        "Тейкио", слышался приглушенный из-под накрытого талеса голос Менделя-хазена, и ему отвечал рог: ТУ-У-У! Призыв. Слушайте, слушайте!

        "Шеворим" - дробные разорванные звуки:ТУРУ-ТУРу-Туру! Тревога!

        Их нагоняют новые звуки - "Терио": ТУ-ТУ-ТУ-ТУ-ТУ! Ликование, завершающееся протяжным, постепенно исчезающим звуком "Текио-гдойло" - большого текио.

        Молитвы идут своим чередом. И вдруг… Что это? Снова в ушах звуки шофара. Галлюцинация? Нет. Иду на звук.

        В боковой комнатке за продолговатыми столами сидят и усердно молятся несколько десятков бородатых евреев. Скромный амвон. Перед ними старенький, явно непрофессиональный хазен с накинутым на голову талесом (как у нас бывало) по-старинному поет знакомые молитвы, со вздохами, с теплотой, с мольбой. А когда он провозглашает хвалу Всевышнему, ему стоя отвечают все: "Борух Гу, борух шемой…" - Да будет Он благословен! Да будет благословенно имя Его! Умейн!"

        Здесь молятся хасиды. И здесь нет старинной хасидской "двейкес"[iii], нет жестикуляции и громкоголосья, которыми каждый на свой манер объяснялся с Боrом, воздавая ему хвалу или повергая к стопам Его свое горе. Неужели не услышит? Неужели не поймет? Не отзовется? Не поможет? Да! Он услышит, Он отзовется, Он поможет. Он всемогущ, Он всеведущ, Он всемилостив!

        Мимо молящихся проносят свиток Торы, и каждый прикасается к нему бахромой талеса и набожно целует ее. Я тоже, без талеса, инстинктивно тянусь к проносимой святыне - символу единства народа, касаюсь вышитого на бархате льва и подношу их к губам.

        Из синагоги когда-то возвращались духовно очищенными, в радостном сознании исполненного долга, в окружении празднично одетых жен и детей садились за накрытый белоснежной скатертью стол и с радостью вкушали традиционный обед. Макали пряник в блюдечко с медом, чтобы год был сладкий, делали "кидуш" над вином или водкой, затем следовали фаршированная рыба, золотой бульон, курица, сладкая бабка с изюмом, фрукты. Был праздник, завещанный Торой - у нас, у соседей, у всей улицы, у всего города. А в карманах новенького костюмчика стучали орешки!

        Теперь…

        Я сижу в парке и любуюсь желтизной упавших листьев, зеленью сочной еще травы, белоствольными березами, собираю полуживые еще багряные листья клена. Тепло. Сквозь зеленую листву искрятся солнечные блики. Тихо.

        И в голове всплывают казалось давно забытые образы и картины…

        Я  сижу, тихо прижавшись к отцу, вполоборота к амвону, и прислушиваюсь к молитве нашего кантора Мендла. Кончилась утренняя молитва "шахрис". Приступая к дневному богослужению, кантор молится один. Это его личная молитва, с которой он обращается раз в году. В синагоге тихо: никто не смеет нарушить торжественное молчание, разрываемое только словами-плачем кантора и глубокими вздохами слушателей.

        "Вот я, бедный деяниями", плачет голос кантора, "стою здесь, напуганный, в смятении, чтобы молить и просить Тебя за народ Твой, который послал меня, недостойного, просить у Тебя милости…

        Ты всемогущ, грозен, но Ты ведь Судья, Справедливый, Милосердный, Всепрощающий! Так не отвергай же молитвы моей, услышь меня!"

        Проникновенный, отрешенный от всего плач. Голова спрятана под талесом. Почему он плачет, всхлипывает, как беспомощный ребенок? Что он натворил? В чем его грех? Убил кого? Ограбил? Нарушил клятву? Тору осквернил? Вдруг Мендл вскакивает со своего сиденья, вскидывает руки над головой, из груди его вырывается леденящий крик: "ШАД-Д-ДАЙ!" - Всевластитель!..

        Неужели этот громоподобный рык исторгнут из слабой груди Мендла?

        В полном изнеможении Мендл валится на сидение и весь народ, словно спеша на выручку своему преданному заступнику, начинает громко читать очередную молитву…

        Солнце садится. Пора домой!

        Ни Хавы, ни детей, ни внуков дома нет. Приду, раздену праздничный наряд, надену передник и пойду на кухню варить себе кашу из концентрата.

        Праздник мой не вышел.