В дальнем северно-западном углу нашей "клойз" стоял узкий длинный стол. За ним в молитвенные дни -- по субботам и праздникам -- сидели бедняки, у которых не было средств на покупку себе постоянных мест на год. Летом из окон видна была пустошь, заросшая сорными травами. Их беспорядочное владения тянулись до самой речки. Травы постепенно выгорали, земля оголялась. Глубокой осенью, когда идут непрерывные дожди, пустошь превращалась в сплошное болото, на котором местами торчали допотопные глыбы.
Узкая сторона стола упиралась в печку. За печкой -- закуток, душный, пропахший людским кислым потом. Здесь, в дождливую или холодную погоду, ночевал шамес и находил себе пристанище запоздалый путник.
В субботу, до наступления ночи, пожилые набожные евреи за этим столом справляли коллективный "шолешидес" -- третью трапезу. Они провожали собирающуюся уже в дорогу царицу -- субботу. Гости "царицы" -- десяток бородатых евреев в субботних черных сапогах и черных картузах и несколько мальчиков, приведенных сюда, как и я, своими дедами. Староста синагоги, -- "габа"-- старик лет шестидесяти с мягко светящимися глазами и окладистой бородой -- ставит на стол блюдо с остатками фаршированной рыбы, бутылку водки, пару граненых рюмочек и несколько кусков халы.
Пьют "лехаим", закусывают рыбой, ведут беседу. Не подумайте, что сюда собрались выпить, закусить и поболтать. Это исполняется "мицва" -- божественное предписание. Глоток водки и кусочек рыбы в третью трапезу означают, что суббота еще не ушла. Она еще здесь с нами, и мы радуемся ей, как радовались и вчера, когда встречали ее в прибранной комнате за праздничной халой и водкой, когда в честь ее "делали кидуш" и торжественно приветствовали ее, как жених приветствует невесту.
(Выйди, жених, навстречу невесте)
Идет беседа. Из очередной "седры" Писания, из талмудических легенд, из жизни цадиков, святого Балшема -- да озарит нас свет его благочестия!
О будничных днях в субботу не говорят.
Габа убрал со стола. Стемнело, но огня еще не зажигают. Начинаются "земирес" -- песнопения в честь проводов субботы. Земирес -- не просто песни. Это тоже мицва, но мицва приятная, и не просто приятная, как кусочек фаршированной рыбы или глоток водки. Земирес -- это для души.
Поют. 
Благодарят Боrа за то, что вкусили от Его щедрот. Вот поели и насытились, Слава тебе, Бoже! Хвала тебе, Гocnоди!
Кантор реб Мендл, бедняк и неудачник в житейских делах и уважаемый "посланник общины", когда он стоит перед амвоном, запевает "Симху":
"Да возвеселятся, да возрадуются царствием Твоим соблюдающие твою святую субботу, хранящие твои заветы!"
Поют, качаются, кто жестикулирует, кто пристукивает рюмочкой по столу.
-- Ш-Шат, рабойсай. (Тише, господа) Пусть будет тихо. Скажи ты, Шая-Мойше!
Это обращаются к дедушке. Он любит петь. Голоса у него нет, но поет он приятно, хорошо, по-старчески приглушенно, но проникновенно, с душой.
Он отводит от себя руку, словно открывая широкий путь зарождающейся в нем песне. Зачин -- вздох: "О ... о ... ой", и сразу уверенно и весело: "ибоне, ибоне, ибоне". Песня вырвалась и полетела: "ибоне, ибоне". А хор уже ее поднял на свои крылья:
Ибоне гамикдаш
вецион теходейш
(Храм возродится и Сион будет восстановлен)
И разом, словно забивая камни молотом:
Дедушка делает поворот рукой, поднимает глаза кверху и торжественно продолжает:
(И мы там споем новую песню)
Душа обрела плоть, звуки оделись в слова. Проникают в душу, приобретают мистический смысл, заражают, создают общность.
Я гляжу на высокого сердитого худощаваго реб Исера (я боюсь его огненно-рыжей бороды, длинных рук, гневных окриков, когда он в своей железной лавчонке на маленьком базаре выпрямляет молотком кривые гвозди или правит старое железо), на покачивающуюся окладистую бороду старосты, на тоненькие детские ручки реб Тодрева, на широкие плечи дедушки. Откуда у этих седобородых евреев в длиннополых сюртуках этот пафос, возбуждение, вера в то, что храм будет восстановлен и "мы споем в нем новую песню"? Храм разрушен Титом много, много лет назад. Он него остались только обломки Западной стены (видел на открытке ее огромные камни, среди которых пробился темный мох. Перед ней молятся старые евреи в меховых круглых шапках, в длинных до полу талесах). Еще в хедере нам рассказывали о том, что в развалинах Иерусалима бродят шакалы...
Слова заменились припевом из одного много раз повторяемого звука, восклицания: "Ай! Ай! Ай! Ай?"
Меня охватывает дрожь. Я раскрываю рот, я размахиваю кулачками и тоже кричу: "Ай! Ай! Ай! Ай!"
Песня смолкла. За окном густая темень. Реб Мендл при дрожащем пламени свечи читает "Равдоло". Большим и указательным пальцами он гасит огонь. Субботы уже нет. Наступили будни.
На улице темно. Плетусь за дедом. Под ногами хлюпает и чавкает.
-- Дед, а дед. Как же это построится? Мы здесь, а храм -- в Иерусалиме?
-- Э, сын мой, ты еще маленький. Придет Мессия. Он соберет евреев со всех четырех концов земли и выведет нас в страну Израиля.
-- Дед, но мы ведь не умеем строить. Даже простой дом, когда нужно строить, еврей приглашает каменщиков и плотников с Русской улицы?
-- А вот, когда придет Мессия, никто работать не будет: ни я, ни твой папа. Все будет делаться по слову Божию. Не будет тогда ни богатых, ни бедных. Все будут жить тогда по справедливости во славу Божию.
Когда я подрос, я с этими же вопросами обратился в маме. О, мама дала мне на них другой, совсем другой ответ.
Свободное копирование
