На перекрестке самых оживленных улиц города Б. Купеческой и Рыбной -- стоял газетный киоск. Сколоченный из крепких досок, он подслеповатыми от пыли оконцами глядел на три стороны. На противоположной стороне в темном зеве керосиновой лампы древняя старуха торговала дегтем, колесной мазью, керосином и разными хозяйственными товарами. С засунутыми за пояс кнутовищами крестьяне в коричневых свитках лениво покупали деготь, пробуя его на голенищах своих полинявших сапог. Девочки и мальчишки толпились вокруг стоявшей перед лавкой железной бочкой, держа в руках липкие и грязные бутылки для керосина. Через откинутый ставень в киоск проникала оживленная суета Б. Купеческой улицы. Газовый фонарь на углу освещал по вечерам киоск и отражался в красном и зеленом шарах аптекарского магазина. Фонарь качался и в шарах магазина перебегали световые блики, сообщая друг другу какие-то значительные сведения на своем языке.
Киоск принадлежал капризному и сердитому старику Янкелю, выходцу из Галиции, осевшему в нашем городе и обеспечивающему население города газетами. Наибольшим спросом пользовались копеечные газеты "Одесская почта" и "Одесский курьер", где под броскими заголовками сообщались новости политической жизни, давалась уголовная хроника и изощрялись в остроумии "на злобу дня" фельетонисты Фауст и Мефистофель. В газетных подвалах печатались захватывающие романы с бесконечными продолжениями. Запомнился мне один их них под заглавием "Белые рабыни". Бессовестные и коварные торговцы живым товаром сманивают бедных девушек неописуемой красоты и везут их для продажи в публичные дома Константинополя, Афин и далекого Буэнос-Айреса. Роман этот так и остался неоконченным. Началась война 1914 года, и он уступил подвалы корреспонденциям "с театров военных действий".
Аккуратно получались и солидные трехкопеечные "Одесские новости", "Киевская мысль" и "Биржевые ведомости". До запрещения в 1914 году еврейской прессы Янкель получал и варшавские "Дер Гайни" и "Дер момент" и виленский "Газман", а с начала Революции в киоске можно было достать газеты всех политических направлений, кроме бундовских. Янкель был ярым еврейским националистом и принципиально не выписывал правых газет, а с 1917 года отказался распространять бундовские издания.
Газетный киоск был средоточием политических бесед и дискуссий, своеобразным уличным клубом. По вечерам в ожидании свежих газет у киоска собиралась разношерстная толпа любителей поговорить и послушать. Знатоки высказывали свои мнения и соображения по вопросам внешней и внутренней политики, оценивали ход военных действий, обсуждались способности русских и немецких войск и командующих фронтами. Разгорались споры, высказывались и выслушивались иногда довольно резкие суждения о "наших порядках", о черносотенцах и их покровителях. Но вот на двухколесной тележке, запряженной низенькой лошадкой, к киоску подъезжает младший сын Янкеля Лейбуш. Он привез с вокзала свежепахнущие газеты. Наскоро прочитываются новости дня, комментируются, споры возобновляются. Какой еврей не любит показать своей осведомленности в политике и поделиться с другими соображениями о тайных ходах Вильгельма и Франца Иосифа, о тактике Гиндебурга и Брусилова.
Страстным любителем политических споров был сам старый Янкель. Почитатель своего престарелого кайзера Франц-Йозефа, он явно не переносил пораженией австрияков и был пораженцем. Здесь, у киоска я также впитывал в себя разные симпатии и антипатии, заражался интересом к политической жизни. Следил за развешенными на стенках киоска картами военных действий болгар, сербов, турков и греков в I и II Балканских войнах, тревожно переживал все перипетии процесса Бейлиса в 1913 году и начавшейся первой мировой войны.
Чтобы прокормить свою семью из шести человек, Янкель приторговывал еще почтовыми марками, конвертами, карандашами и перьями. Для нас, школьников, перья, после пуговиц, представляли особенную ценность. Они были, так сказать, субстанциями стоимости, выполняя функции и товара, и денег, и сокровища. Перья покупались не только для писания, но и для коллекции. В момент нужды они могли быть всегда реализованы, как ходкий товар. Ценились перья с узкими талиями и овальными "глазками", с пояском и без пояска: еще больше -- перья с загнутыми концами для писания тонкими буквами, без нажима. Неплохо котировались перья "рондо" с усеченными концами. Менее ценились маленькие желтенькие перышки с кругленьким "глазком": стоило самым пустяковым нажимом раздвинуть их ножки, как они ломались. Мало ценились и ровные выпуклые "щипки" с прямоугольными отверстиями. В ходу были изящные рижские "трефы" № 86 с выдавленным трехлепестковым крестом. Рижские перья ценились выше московских, желтые (золотые) выше белых.
Янкель не любил маленьких покупателей. Они подолгу копошились, что требовало зоркого наблюдения и отвлекало от других занятий и разговоров с иными посетителями. Поэтому, когда, перебрав все перья, мальчик покупал одно перо или равнодушно уходил, ничего не купив, владелец киоска сердито его выпроваживал, нередко сопровождая свои "гейт, гейт, мамзерим" (идите, идите, сукины дети") еще и крепким ругательством: "а рихн дан татен" (черт в твоего батька).
Янкель всегда был одет в черный долгополый засаленный сюртук ("капоту" -- разумеется, это относится только к будничным дням. В субботу и праздники капота была чище и чернее). Под черным картузом блестела полоска такой же черной засаленной ермолки. В знойные летние дни, когда носить картуз становилось невмоготу, Янкель снимал его и оставался в одной ермолке. Мне нравилось наблюдать, как Янкель сморкался. Толстым пальцем правой руки он зажимал правую ноздрю, из которой рос черный волос, и смачно и громко опорожнял на пол содержимое левой ноздри. Затем толстым пальцем левой руки зажимал левую ноздрю и с тем же усердием и вкусом проделывал ту же процедуру с правой ноздрей. Потом он вытягивал из заднего кармана капоты большой красный платок и вытирал себе нос, усы и бороду, в который иногда застревали капли желтоватого студня. Зимой платок выполнял другую функцию: он обматывал шею владельца, предохраняя ее от воздействия холода (хвостик такого же платка торчал из капоты нашего "шадхена" -- профессионального свата, что служило предметом постоянных восторгов уличных мальчишек).
В старом Янкеле поражали две интересные черты. Он был фантастически предан еврейскому национальному идеалу. В девяностых годах прошлого столетия он был участником так называемой "Катовицкой асифы", первого съезда палестинофилов, происходившего в гор. Катовицы под руководством д-ра Пинскера и раввина Могилевера, и до самой смерти он остался их ярым последователем и агитатором. Он хорошо объяснялся по-древнееврейски и разговор по-древнееврейски всегда приводил его в радушное настроение.
Другой чертой его характера было неверие в цадиков. Он открыто высмеивал их чудеса, глумился над невежеством хасидов. Самого Садигурского чудотворца, известного цадика в Австрийской Буковине, он считал чуть ли не мошенником, чем вызывал ярость со стороны его балтских почитателей, которые имели в городе свою особую молельню "Садигурер клойз".
В гневе Янкель с черной бородой и насупленными бровями был неистов и страшен. Он напоминал средневекового фанатика, такого, каким нам представлялись голландские и немецкие раввины во времена Спинозы и Уриэля Акосты. Глаза его расширялись и метали искры, ноздри раздувались, голос звенел металлом, руками он угрожающе и лихорадочно жестикулировал.
Но этот сердитый старик мог с такой же страстностью и неистовостью восторгаться успехами национального движения, благоговеть перед величием признанного им вождя Израиля, глубоко скорбеть о его кончине и шумно радоваться и шутить в кругу своих единомышленников. Это был прямой, непосредственный в своих чувствах, упрямый и фанатичный в своей преданности идее человек.
_____________________________________________
Много лет спустя я бродил по улицам родного города, который оставил еще в первые годы Революции. Город предстал передо мной чужим, почти незнакомым. Ходил по улицам, узнавал знакомые места, стоял перед городской каланчей, перед зданием, где я учился, бродил по тенистым аллеям старинного бульвара и чувствовал, как все здесь переменилось. Я не узнавал людей, и меня почти никто не узнавал, не знал. Вдруг я встрепенулся. На углу бывшей Б. Купеческой и Рыбной я увидел знакомый киоск. За стойкой сидел младший сын Янкеля Лейбуш и что-то подсчитывал. Лейбуш меня узнал и стал наперебой предлагать свой товар. Я взял пару газет, спросил о житье-бытье.
Старого Янкеля уже давно не было. Это было так естественно и вместе с тем неестественно. Я простился с Лейбушем, пожелав ему, что полагается в таких случаях и выслушав от него такие же пожелания. На улице никого не было. Было жарко. На откинутом ставне киоска лежали какие-то брошюры по сельскому хозяйству на украинском языке, поблекшие журналы. Я еще раз оглянулся на киоск и зашагал дальше по раскаленному и пыльному тротуару.
Свободное копирование
