Гимназические годы

В гимназии я проучился пять лет: с 1914 по 1919 год. Это были годы бурных потрясений в жизни России. Первая империалистическая война с ее невиданными поражениями царской армии с первых же дней войны, Распутинщина, крушение монархии, Февральская и Октябрьская революции, петлюровщина и деникинщина, жестокие еврейские погромы по всей Украине. Вместе с нарастанием политических событий формировались и росли идейно-политические взгляды нашего поколения. Появилось множество проблем: классовых, национальных, экономических, военных, культурных. Но все это шло вне стен гимназии. Гимназия старалась жить вне политики, соблюдая свой режим и учебную программу, свою дисциплину и организацию.

Только дважды за эти годы политика ворвалась в стены гимназии: раз -- по воле директора и второй раз – против его желания и вопреки ему.

В 1915 году наступление русских войск на австрийском фронте привело к захвату австрийской крепости Перемышль. Гимназия отметила это событие торжественным молебном в местной церкви и демонстрацией по улицам города. Нас выстроили во дворе гимназии по классам под звуки марша повели через центральную часть города в церковь на молебен во славу победоносного русского воинства и его венценосного вождя – Государя императора. В другое время мы также совершали «прогулки», и идя воинским шагом в ногу и держа равнение по рядам. Но тогда мы шли молча, служа предметом загляденья городских обывателей и зависти мальчишек. Теперь нам разрешено проявлять патриотический восторг, и мы во всю глотку и силу легких орали: УР-Р-А! ВИ-ВА-АТ! ЖИВЕО, СЕВИЯ! БАНЗАЙ, ЯПОНИЯ и выкрикивали лозунги в честь славных русских богатырей и их союзников, сокрушающих тевтонских варваров.

В другой раз политика ворвалась в стены гимназии вместе с революцией. После того, как исчезли городовые, а полицейский исправник демонстративно проехал на своей пролетке с красным бантиком на груди /из всех царских чиновников один директор гимназии, убежденный и умный монархист, отказался нацепить себе на мундир красную ленточку/. К нам в класс вошел инспектор, преподававший историю, и при напряженной тишине и внимании на всех партах стал рассказывать и комментировать революционные события. Это было необычно, нарушало установленное расписание уроков, это само по себе было революционным подрывом гимназической дисциплины. Вскоре учителя-украинцы стали носить в петлицах «жовто-блакитные» ленточки и на переменах говорить между собой по-украински, образовался ученический комитет, делегировавший своих представителей в учительский комитет гимназии, затем стали появляться приверженцы политических партий среди гимназистов. Но до самых последних дней своих гимназия пыталась сохранить свой режим и выполнять учебную программу царского времени.

Возвращаясь мысленно в гимназическим годам, я мало что могу вспомнить интересного, что было бы связано с пребыванием в гимназии.

Наша гимназия представляла собой типичный образец этого привилегированного учебного заведения царского времени, в стенах которого самодержавие готовило себе верных слуг для управления обширной многонациональной империей. Формально гимназия не знала сословных ограничений, как кадетские корпуса, духовные семинарии и другие учебные заведения, где могли учиться только лица дворянского или духовного происхождения. В гимназии могли учиться и дети мещан и крестьян, но обучение в гимназии было поставлено в такие условия, что в ней могли учиться только дети более обеспеченных слоев населения. Высокая плата за учение в 120 рублей в год, необходимость ношения форменной одежды /шинели, костюма, сюртука/, а главное необходимость содержания в городе детей в течение 8 лет, исключив их на эти годы от участия в хозяйстве семьи – все это было не под силу ни крестьянину, ни ремесленнику или мелкому торговцу. Контингент учащихся вербовался поэтому из среды местных чиновников, помещиков, духовенства и зажиточных горожан. Царское правительство установило ряд ограничений для обучения в гимназии по национальному и религиозному признакам. Для евреев существовала процентная норма – 10-15% от общего количества учащихся. Поэтому в нашем городе с его почти 15000 еврейским населением в гимназии могли учиться только по 5-6 учеников на класс. Детей старообрядцев, живших отдельной слободой в 2000 человек, в гимназии вовсе не было. Это объясняется также тем, что старообрядцы жили замкнутой жизнью, крепко держались старины и детей своих в богопротивные школы не посылали.

Кто были наши учителя? Это были проверенные с точки зрения политической благонадежности далекие от политики люди с ограниченным жизненным кругозором и ограниченными интересами. Они не отличались ни глубокими познаниями, ни педагогической подготовкой, ни интересом к учительскому труду. Преподавание они вели, строго придерживаясь утвержденной программы и ни позволяя себе уклониться от нее ни на иоту.

По своему интересен, пожалуй, был один директор - ревностный и умный служака. Он преподавал нам латынь, но умел заинтересовывать учеников четкостью языка и сложнейшей грамматикой его. Попутно он внушал нам принципы римской воинской доблести и героизма и старался привить идеологию дворянского патриотизма.

Литературу нам преподавал Николай Иванович Костенецкий, сухой педант, знавший только программу и учебник. Голос у него был резкий, скрипучий. Из-под очков под прикрытием густых бровей глядели недовольные и хмурые глаза. Между ним и учениками вечно существовало средостение. Объясняя по теории словесности всякие метафоры, метонимии и синекдохи, он навсегда отбил у учеников охоту к поэзии. Поэтому у нас не было своих стихотворцев, хотя таковые встречались среди учеников коммерческого училища. Писать сочинения он также учил по схеме: вступление, главная часть и заключение, и мы так и не научились писать сочинений ни на отвлеченные темы, ни на темы литературные. Ученики охотно пользовались для домашних сочинений темниками, так назывались запрещенные пособия, в которых давались готовые сочинения на все курсовые темы по учебным программам любого класса. Кончив гимназию, мы так и не узнали ни от Н.И. ни из учебников о существовании в русской литературе Герцена и Чернышевского, не изучали Некрасова и Достоевского. Об иностранной литературе гимназия никакого понятия не давала, за исключением, пожалуй Байрона, без которого нельзя было пояснить многие произведения Пушкина и Лермонтова. Но зная о существовании Байрона, мы ни одного его произведения не читали и не  знали. После Революции, когда фигура непреклонного монархиста, каковым был наш директор, стала одиозной, исполнение обязанностей директора было возложено на Н.И. Костенецкого, как наиболее аполитичного и оторванного от биения живой жизни учителя.

Географию и естествознание преподавал зять председателя местной городской управы, либерально настроенный молодой учитель. Это был добродушный молодой человек, снисходительный к ученическим слабостям и шалостям. Красивое лицо его обрамляла клинообразная бородка и небольшие усики. После революции он объявил себя украинцем, но не принимая активного участия в гражданской войне, а после утверждения советской власти сменил учительский мундир на священническую рясу и стал служить Боrу и руководить его паствой на украинском языке.

Был у нас хороший преподаватель математики, худенький человечек с длинными тонкими кошачьими усами и тихими шажками. Его уважали за знания и за требовательность, благодаря которой мы сравнительно прилично знали алгебру и геометрию и научились логично мыслить. Зато физики мы совсем не знали и вышли из гимназии полными профанами в этой области. Наш преподаватель физики сам ничего не знал, имевшихся физических приборов не умел демонстрировать, о законах физики говорил совершенно непонятным языком исключительного по сухости учебника Косоногова. Это был близорукий, беспомощный старик, обремененный большой семьей. Он никогда не мог совладать с классом сорванцов, которым скучно бывало на его уроках. С больными слезящимися глазами он часто напоминал съежившегося щенка, над которым издевалась кучка мальчишек. Его робость, неумение излагать свой предмет, поддерживать дисциплину в классе служили для многих учеников предметом дерзких шуток и выпадов.

До невозможности ограничены и непедагогичны были наши две учительницы французского и немецкого языков. Лидия Александровна Ващук была дочерью отставного военного, получила прекрасное по своему времени воспитание в Петербурге в Институте благородных девиц, куда была принята как дочь неимущего дворянина, хорошо знала французский язык, но в преподавании его была совершенно беспомощна. Очень мила была маленькая изящная немка, плохо говорившая по-русски Евгения Карловна. Обе интересные, служившие предметом особого интереса среди гимназистов старших классов, они засиделись в девах. Немка впоследствии вышла замуж за нового учителя латинского языка, совершенного идиота и урода, а Лидия Александровна так и не нашла себе постоянного жизненного спутника.

Изучая на протяжении многих лет в гимназии два иностранных языка, мы не научились ни объясняться, ни писать, ни читать газету или книгу на них. Окончив гимназию, мы почти с такой же беспомощностью открывали немецкую или французскую книгу, как и до поступления, так как механическое чтение непонятно в большинстве слов и слабое знание многими грамматики делали текст непонятным, а работать со словарем мы не были научены. Если я впоследствии овладел этими языками, то я этим обязан отнюдь не гимназической учебе.

Преподавался в гимназии и закон Божий, уроков которого мы, евреи, не посещали. Наш батюшка Н.И. Дорохольский был красивый, добрый, с чистыми голубыми глазами и широкой кудрявой чистой бородой. Его уважали и многие любили. В начале учебного года он в сопровождении дьякона обходил классы и освящал. Из какой-то чаши он кропил священной водой парты, окна и углы. Так как мы, еврейские гимназисты, сидели на первых партах, то на нас всегда попадали священные брызги. Может быть этим и объясняется, (что) евреи были лучшими учениками, хотя в священную силу этих брызг не верили и шарахались от них как от нечистой силы.

Кто были мои сверстники по классу? Большинство были дети местных чиновников и мелкопоместных помещиков. Было три поповича, сын станового пристава, сын начальника тюрьмы. Но были и крестьянские дети и среди них одни кончил гимназию с золотой медалью и впоследствии долгие годы заведовал районным отделом народного образования.

Мне часто задавали вопрос, был ли антисемитизм в стенах гимназии. Должен признать, что мы не чувствовали к себе особого недоброжелательства ни со стороны учителей, не со стороны соучеников. За лучшие ответы мы неизменно получали лучшие оценки. Из семи еврейских гимназистов в нашем классе пятеро сидело на первых партах. Из четырех медалистов по окончании гимназии две золотые и одна серебряная были присуждены евреям. Среди учащихся были некоторые, которые из дому принесли с собой антиеврейские настроения и которые иногда подтрунивали над внешностью и манерами двух еврейских учеников.

Только после революции, уже в седьмом классе у нас появились среди учеников антисемиты. Ярым юдофобом стал некий Климанский, сын очень бедных родителей, неизвестно каким образом попавший в гимназию. Тупой, с непропорционально большой головой, косоглазый, нос картошкой, вечно забитый, он был предметом постоянных насмешек всего класса. Свою беспомощность он иногда прикрывал сознательным юродством, унижаясь до раболепия перед сильным и до приторной лести перед явно превосходящим его в знаниях и способностях «жидом.» После революции он объявил себя украинцем – самостийником и позволял себе в классе иногда высмеивать «жидовские» обычаи и речь, используя для этого литературный образ гоголевского Янкеля. После перехода власти Украинской Раде Климанский, «Ветя» /так звали его в классе/, стал секретарем петлюровского комиссара города, даже носил военную форму, потом куда-то исчез и уже в 20-х годах объявился в Одессе учителем украинского языка.

Другой юдофобски настроенный гимназист, сын тюремщика, весьма посредственных способностей, страдал дефектом речи, заикаясь при волнении, также стал украинцем. Он кончил Одесский сельскохозяйственный институт и во время оккупации Одессы немцами в 1941 стал директором Одесского Института им. Лысенко, а с возвращением советских войск в Одессу удрал с немцами.