И все-таки я попадаю в гимназию.

Вы помните «Гимназию» Шолом-Алейхема?

Эту грустную и вместе с тем смешную историю про еврейского мальчика, которого родители упорно, безуспешно пытаются определить в царскую гимназию. Смешные споры между робким отцом и боевой мамой, нелепый разговор отца на ломаном русском языке с директором гимназии о том, что «он, то есть, сын хочет, и я хочу, а моя жена очень очень хочет» и характеристика им жены: «если она хочет, так разве есть отговорка?» Неужели Шолом Алейхем был у нас в доме и подслушал все эти разговоры?

Мама не на шутку собралась «им» показать, на что она способна, «если она хочет». Вы думаете, что ничего не вышло? Так знайте, таки вышло, таки получилось так, что в сентябре 1914 года я стал учеником четвертого класса гимназии.

Я не знаю всех подробностей этой двухлетней драмы или комедии, не мог знать и перечувствовать всех переживаний мамы. Свой провал на вступительном экзамене я скоро пережил. В школу я уже не ходил. Хотя я и занимался дома экстерном по гимназическому курсу, но свободного времени было вдоволь. С интересом работал я в папиной переплетной мастерской, приобщал меня папа и к своим торговым делам. У папы был уже книжный магазин и нечто вроде частной прокатной библиотеки, и я ею широко пользовался. Читал много, все, что попадало под руку: и сытинские издания Бовы королевича и ???, и увлекательные повести Лидии Чарской в роскошных изданиях М.О. Вольфа, и конечно сборники Ната Пинкертона и Ника Картера, и «Пещеру Лехтвейса» и «Гарибальди» и Купера и Майн Рида, и сборники «Знание». Все было увлекательно и интересно. Мама впоследствии говорила, что я попортил тогда свое зрение, ибо часто сиживал с книжкой перед домом, продолжая читать при свете луны, пока меня не загоняли домой спать.

По совету мамы папа свел знакомство с письмоводителем гимназии, чтобы иметь там свой глаз. Надо было постоянно быть в курсе всех гимназических дел: кто как учится, кто поступает, кто выбывает, вести учет процентной норме в разрезе всех учащихся, знать характер и интересы каждого учителя, искать лазейки. Этот высокий краснощекий парень, щеголявший своим форменным кителем и фуражкой с царской кокардой зачастил к нам в гости по пятницам. Мама ставила перед ним рюмку водки, подавали большой кусок фаршированной рыбы с хреном и субботнюю плетеную халу. Письмоводитель смачно ел, пил, язык у него расплетался и он рассказывал. Папа поддерживал разговор. Он служил на Кавказе ротным писарем и любил разговаривать с начальством по-русски. Мама же, хотя всегда читала русские книжки и по части знания Тургенева и Толстого, Горького и Андреева могла дать фору многим гимназистам, но по-русски объяснялась плохо. Ее кратковременными русскими собеседницами бывали бабки на базаре, да и с ними она, как и все, объяснялась по-хохлацки: «Почем пивень /петух/? Килька стоят яечки? – Десять купийок? Та побойся Боrа! Де ж ты бачила таку цину» и т.д.

Мне взяли хорошего, знающего и строгого учителя, сдавшего экстерном на аттестат зрелости в соседней Ананьевской гимназии, платили ему вместо обычной платы в пять рублей семь рублей за урок, я проходил дома с учителем гимназический курс. К концу учебного года я сдал экзамены за два класса. Помню, как я искренно, кажется за всю жизнь, молился Боrу перед экзаменами. Я сидел ночью в узком закоулке между двумя домами: нашим и соседним, один на один с Ним. Глядел на звездное небо и давал Ему обеты: быть Ему во веки верным рабом, быть честным, никогда никому не лгать, почитать Его святую Тору и все ее заповеди. Это были детские молитвы, не писаные, задушевные молитвы. Но в душе я лелеял надежду, что Боr меня услышит и не допустит, чтобы я опять «срезался».

И Боr меня услышал. Немка мне мило улыбалась, показывая ряд красивых белых зубов. /Улыбка у нее действительно была обворожительная. Это мы, многие гимназисты открыли уже в старших классах, когда на уроках немецкого языка пожирали ее глазами/. В экзаменационном листе Евгения Карловна проставила мне пятерку. Я искупил свой «грех» перед мамой, перед учителем, перед самим Боrом.

На экзаменах за три класса надо было сдавать латинский язык самому директору Николаю Александровичу Рюшшину. [sic] Я смотрел на него и ничуть его не боялся. Я видел, как радостно светятся его умные глаза из под золотой оправы. Он меня похвалил, и я дал себе слово стать достойным его теплой, умной улыбки.

Начался новый 1914-1915 учебный год. Я продолжал по привычке готовить дома уроки четвертого класса. И вот, в один из будничных октябрьских дней в дверях нашего магазина неожиданно показался директор гимназии. Почтительно и робко поднялся ему навстречу папа. Я застыл за прилавком ни жив, ни мертв. Отряхнув с зонтика капли дождя, директор говорит папе: «Завтра пошлите сына в гимназию. Он зачислен в четвертый класс. А вы, молодой человек, больше за прилавок на становитесь! Ученику гимназии это неприлично».

Во весь дух помчался я к маме сообщить неожиданную радостную весть. Какой же светлый праздник царил у нас дома этой ночью! Раздвинули стол, как Пасху накрыли его белоснежной скатертью. Посреди стола мама поставила два испеченных ею торта: ржаной медовый с коржами и гвоздикой и пшеничный с изюмом. Досрочно слили заготовленную на зиму вишневку. Нас детей, посадили за стол вместе с гостями. Пришел Азрил Картофла, непрошеный, но желанный завсегдатай всякой «симхи» -- наш местный шутник и балагур. Мама весело суетилась и принимала поздравления. Ели, пили, пели веселые песни, потом на радостях плясали «Фрейлехс».

Дорогие читатели! Вам не терпится узнать, как свершилось «чудо»? Дедушка все объяснял небесным попечением /«гашгох фун гимл»/, но не понимал, чему собственно тут радуются, что еврейский мальчик превратится в полного «гоя»? Но ведь вы то люди просвещенные и понимаете, что Боr здесь ни причем. В августе 1914 года началась война. Из лежавших близко в австрийской границе городов Каменец-Подольска, Проскурова в Балтскую гимназию перевелось несколько учащихся. Открылась вакансия и для еврея, и судьба вместе с директором покровительствовала мне. А директор? Директор был убежденный монархист, последовательный сторонник его законов. А тут было «законное» действие: он зачислял еще одного еврея в гимназию, ничем не прегрешив перед совестью и законом. У него были свои твердые понятия о дворянской чести и достоинстве. А может, здесь была и доля рисовки и расчета на популярность.

[А директор? Это был ярый и убежденный сторонник монархического режима со всеми его порядками и законами. Но здесь была своя «законность» и он зачислял еще одного еврея в гимназию, ничем не прегрешив перед законом и совестью монархиста. Кроме того у директора были свои твердые понятия о дворянской чести и благородстве. А может быть, здесь была и доля рисовки и демагогический расчет на популярность.]