В 1911 году Балтская городская управа получила от Министерства Просвещения разрешение на открытие в городе мужской гимназии. На постройку здания гимназии и оборудование ее школьной мебелью, учебными пособиями, библиотекой, денег было отпущено недостаточно, и городская управа собирала необходимые дополнительные средства среди зажиточных горожан в виде добровольных пожертвований. Щедрые даяния поступали от еврейских торговцев, у которых были дети школьного возраста. Заботливые родители не без основания рассчитывали на то, что их дары проложат дорожку в гимназию их сыновьям в пределах установленной для евреев процентной нормы.
Осенью следующего года здание гимназии было готово принять в свои стены первых питомцев. Это было большими, самое большое в городе просторные красивое здание, с большими светлыми классами, с прекрасным рекреационным залом, в котором во весь рост висел портрет Его Императорского Величества Государя Императора, с длинными коридорами. В конце коридора на первом этаже помещались ряды нумерованных вешалок с закрывающимися ящиками для галош. Величественность массивного здания еще более оттенялось высокой колокольней и зеленым куполом соседнего собора с большим сверкающим золотым крестом. В годы революции это здание служило местом многочисленных совещаний, собраний, съездов, а после закрытия гимназии в 1920 году в нем были размещены советские учреждения и затем ЦИК Молдавской Автономной Республики.
Гимназия открывалась в составе трех классов и приготовительного класса, примерно на 150-160 учащихся. В это число могло попасть 22-24 еврейских мальчика. И вот – моя мама загорелась желанием, чтобы я попал в число этих счастливчиков. Я только что, в мае, окончил одноклассное казенное еврейское училище с наградой. Вступительные экзамены были назначены на конец августа. Мне наняли хорошего учителя, чтобы подготовить к вступлению во второй класс гимназии. Стать гимназистом – было честью, делом великой чести и для детей и для родителей.
Я выучил назубок всю этимологию Смирновского, перерешил все задачи для первого класса из задачников Малинина и Буренина и Верещагина, проштудировал курс немецкого языка. Наступили трепетные дни вступительных экзаменов. Во дворе гимназии дежурили мамы и репетиторы. С дрожью с голосе переспрашивали они выходивших бледных и встревоженных детей, какая была диктовка, какая диктовка, какая задача, что спрашивали по устному. С испугом обнаруживали ошибку в диктанте или в каком-нибудь ответе. Потом пробирались к письмоводителю, чтобы за полтинник узнать отметки и ... ждали.
Моя мама после каждого экзамена целовала меня в голову, благодарила великого еврейского Боrа за пятерки и старалась укрепить мой дух и самоуверенность перед другими еврейскими мальчиками, у которых были более зажиточные родители, но менее удачные головки.
И вдруг ... о, ужас! Передо мной раскрылась бездна. На последнем экзамене по немецкому языку я получил двойку.
Я стоял перед большим экзаменационным столом, за которым восседали сам директор и два учителя в синих форменных мундирах с золотыми пуговицами. Сбоку улыбалась миловидная учительница немецкого языка. Я читал и переводил знакомый текст из Глезера и Пецольда. Вдруг Евгения Карловна меня обрывает:
«Ви пльохо читайть ... надо читайт «ихь», «менш», а не «их», «ментш»... Тофольно. Пересчитайть исключение из первой склонение». На меня словно напал столбняк. Этот перечень исключений, который я разучил, как стихотворение, как утреннюю молитву, вдруг пропал, испарился, исчез из головы.
Когда я вышел во двор, я почувствовал, что произошло что-то страшное, непоправимое. Меня о чем-то расспрашивали, тормошили, успокаивали. С деланным сочувствием качала головой мать моего соперника по экзамену, напудренная и надушенная дама с безобразной оттопыривающейся нижней челюстью. Я плакал, плакал от стыда, от обиды, от ненужного сочувствия моей беде. Но кому нужны были мои слезы? Все было кончено. Утром в длинном гимназическом коридоре был вывешен список гимназистов второго класса. Моей фамилии в списке не было.
Ночью я не мог заснуть. Я слышал, как мама проклинала богачей и местные порядки, царя, чиновников, процентную норму. Всплескивая руками перед растерявшимся отцом, мама кричала: «Что же ты молчишь? Они же зарезали ребенка! У тебя разве есть сердце? У тебя же холодная печенка, а не сердце! Горе мне! Вей из мир!» Из разговоров я узнал, что в гимназию приняли вместо меня моего соперника, сына богача, шансы которого были повышены щедрым пожертвованием в пользу гимназии.
Я заболел, и заботы мамы о гимназии отошли далеко назад перед другими более серьезными заботами. Помню склоненную надо мной голову мамы, ее клетчатую в белую и черную клетку кофточку, ее золотистые волосы, ее горячие руки над моим лбом. Помню – мама держит меня на руках под ярко горящей висячей лампой, и лысый, краснолицый доктор Байтальский делает надо мной какие-то манипуляции.
Когда я спустя много дней очнулся и мама уже кормила меня с ложечки куриным бульоном и крылышками, она с надеждой приговаривала: «Чтоб ты был мне здоров, сын мой! Мы им еще покажем!»
Свободное копирование
