Но я отвлёкся от первого дня. После напутствия начальника ОРСО, мы отправились в экипаж. Впервые топали мы строем в морской форме по городу. Форма и строй объединили и сплотили нас. Мы почувствовали, что перестали быть гражданскими лицами. И снисходительно посматривали на наших сверстников, прогуливающихся по городу. Они одиночки, каждый по себе, а нас - шестьдесят человек, и мы спаяны воедино дисциплиной, стремлением стать моряками.
В экипаже капитан показал нам наш кубрик. Это было довольно большое помещение на первом этаже, заставленное двухъярусными койками. В нем расположились оба взвода - наш и эстонский - все 60 человек. Выстроив нас в кубрике, капитан рассказал нам о наших правах и обязанностях, причём, последние явно преобладали, о распорядке дня, о наших прямых и непосредственных начальниках, о размещении кубриков в экипаже. Несколько человек капитан отправил к Коневицкому, они вскоре вернулись, неся в больших тюках постельное белье.
Под руководством капитана мы стали постигать одно из важнейших казарменных искусств - искусство заправки коек. На задней спинке каждой койки висела бирка, на которой были указаны рота, группа и фамилия курсанта.
Около каждой койки, в изголовье, стояла тумбочка, в которой позволялось хранить вещи, согласно утверждённому начальником ОРСО списку. Все лишнее безжалостно изымалось при обходе командиром роты. Потом нужно было выклянчивать у него конфискованные вещи, божась, что в тумбочке они больше никогда храниться не будут.
В ногах у каждой койки стояла банка (не дай Бог было назвать ее табуреткой), на которую перед сном, раздеваясь, курсант в определённой последовательности складывал форму: брюки, суконка, тельник, гюйс, свёрнутый в рулон бляхой наружу ремень.
Шинели и бушлаты висели на вешалках в коридоре, а выходная форма и запасной тельник хранились в баталерке (в армии это называется каптёрка), где у каждого курсанта была своя ячейка. Была в экипаже и камера хранения, где хранились чемоданы курсантов, там же можно было держать и кое-какие личные вещи. Заведовал камерой все тот же Коневицкий.
У Коневицкого же хранились и наши паспорта. Из документов у нас на руках были курсантские билеты. В камеру хранения вновь принятые курсанты обязаны были сдать и свою гражданскую одежду, которую теперь нам заменила форма.
Тем, кто имел в Таллине родных, разрешили отвезти одежду к ним, капитан дал нам на это два часа. Мы с моим новым товарищем Владимиром Малофеевым, оказалось, что его родители живут недалеко от маминого дома, поехали вместе.
Ещё утром мы ехали в училище в гражданской одежде, а теперь, всего несколько часов спустя, мы шагали по городу в морской форме. Весь наш вид - не обмявшаяся по фигуре роба, бескозырки без ленточек на стриженых головах, темно-синие, ни разу не стираные гюйсы, все это говорило, даже кричало: идут салаги. Прохожие улыбались, глядя на нас, ухмылялись, попадающиеся навстречу матросы.
Но мы ничего не замечали. Мы были страшно горды собой, мы уже считали себя моряками. Мы даже пытались идти в ногу, шаркая порой по булыжникам нашими тяжёлыми ГД.
- Ой, чего это тебя так смешно одели? - спросила открывшая мне дверь сестра Света, - а почему бескозырка без ленты? Ты в таком виде шёл по городу?
Я не удостоил ее ответом, что она понимала в морской форме, тринадцатилетняя девчонка:
- Мама дома?
- Нет.
- Она не говорила, когда будет?
- Часа через два.
- Через два часа я должен быть в экипаже, а послезавтра мы на месяц уезжаем в колхоз.
- Может быть, дождёшься маму? Она подберёт тебе что-нибудь из тёплой одежды, в сентябре ведь бывает холодно.
Я не выдержал: - Какая тёплая одежда! Нам положено носить только то, что выдано. Это же форма, неужели не понятно. А завтра для колхоза мы получим шинели б/у - бывшие в употреблении. В них и зимой ходят, уж как-нибудь не замёрзнем в сентябре.
- Как это - б/у? Вам дадут то, что кто-то уже до вас носил? А новые шинели вам когда-нибудь дадут? А ленты на бескозырки?
Разговаривать со Светой было совершенно невозможно. Правда, насчёт шинелей она как в воду глядела: новых нам долго не давали.
- Ладно, я поехал в экипаж. Поцелуй за меня маму и скажи, что через месяц, может быть, заскочу. А вообще-то нам сказали, что до седьмого ноября у нас увольнений не будет.
- Ты чего, с ума сошёл, через месяц вернёшься в Таллин, и к нам до седьмого ноября не зайдёшь?
Но я уже захлопывал за собой дверь.
Свободное копирование
