Усть-Нарва находилась в пограничной зоне. Застава была в устье Наровы и все лодки жителей Усть-Нарвы находились в небольшой бухточке на территории заставы. Делалось это для того, чтобы ни у кого не возникло искушение удрать в Финляндию через Финский залив. Хотя, как я узнал позже, СССР предусмотрительно навязал в своё время Финляндии договор, по которому финны возвращали нам всех перебежчиков. Но ведь не все знали об этом договоре.
Пограничники, естественно, о договоре знали, но вели себя так, словно его не существует. Поэтому, чтобы выйти хозяину лодки на рыбалку на Нарову, нужно было пойти на заставу, получить ключи от замка на цепи, которой лодка крепилась к причалу, расписаться, сообщить, когда вернёшься обратно, получить лодку, и уже после всего этого можно было спокойно рыбачить. Если к этому времени не пропадало желание. Если же лодку хотел взять сын хозяина, нужно было прийти на заставу с запиской от отца.
Тогда могли лодку дать. А могли и не дать. Как повезёт. В море же могли выходить только рыбаки-колхозники, ни одна частная лодка в море не выпускалась.
Всю зиму 1948 - 1949 года строил себе лодку отец нашего товарища Борьки Лебедева. Лебедевы были местными. Отец Борьки был полуэстонец, мать - русская, но тоже местная, хорошо знала эстонский. Той зимой мы много времени проводили в сарае, где создавалась лодка. Пол сарая был усеян стружками, а воздух напитан приятным запахом сосновой смолы. К Борькиному отцу частенько заходили его приятели - рыбаки, они вместе понемногу поддавали, обсуждали детали будущей лодки, вспоминали прошлые годы. Мы с интересом слушали. Нам при этом перепадала вяленая или копчёная рыбёшка, которую приносили с собой рыбаки. Тогда-то мы и познакомились со многими из них. К нам они относились хорошо. Лодка получилась средней величины, плоскодонка. Покрашена она была в отличие от большинства черных усть-нарвских лодок, в нарядный белый цвет.
Позже летом отец иногда позволял Борьке брать лодку - писал разрешительную записку. Мы шли на заставу, а потом или ловили с лодки рыбу на середине реки, или переправлялись на другой берег Наровы, а то и заходили в Рассонь. Чувствовали мы себя при этом чуть ли не первооткрывателями новых земель.
Левый берег Рассони был низким, а правым была та самая песчаная дюна, которая шла вдоль моря. Мы развлекались тем, что прыгали с высокого обрыва на песок, ловили в Рассони рыбёшку и жарили ее на веточках на костре, благо, материала, чтобы запалить костёр - пороха у нас всегда хватало. Но долго задерживаться было нельзя, нужно было засветло вернуть лодку на заставу. Кроме заставы и стройбата из воинских формирований в Усть-Нарве находился флотский пост СНиС - Службы Наблюдения и Связи. На посту служило несколько матросов под командой главстаршины. Служба эта у них была - малина. В свободное от вахт время матросы-снисовцы болталась по посёлку. Жили они тоже, по-моему, не в казарме, а у своих дам сердца. Ведь время было послевоенное и молодых свободных женщин было гораздо больше, чем молодых мужчин. А по воскресеньям на улице появлялись уволенные в город пограничники. В отличие от нашего стройбата, у которого форма была только х/б, в увольнении пограничники щеголяли в зелёных суконных двубортных мундирах и в синих галифе. Дамы не обходили вниманием и их. В парке у курзала играла музыка, пары под оркестр танцевали вальс, польку, краковяк. Танго и фокстрот оркестрантам играть не рекомендовалось. Но вообще, в отличие от солдат стройбата и матросов с поста СНиС, пограничники держались ото всех обособленно, и хотя мы общались с ними, получая на заставе лодку, знакомых среди них у нас не было. Они просто разрешали нам взять лодку или отказывали и в посторонние разговоры не вступали.
Иногда, когда мы с Борькой приходили на заставу за лодкой, заставали строевые занятия у пограничников. Полтора - два десятка солдат в строю по двое изо всех сил колошматили тяжёлыми сапогами песчаную площадку и громко пели:
Мы чекисты Берия,
Нам страна доверила...
Дальше не помню, что уж там им доверила страна. Но у пограничников всегда был такой вид, будто они, в отличие от всех остальных, выполняют особую миссию.
Обстановка менялась, когда в Усть-Нарву заходили тральщики, которые тралили Финский залив. За годы войны он был нашпигован минами почище, чем суп клёцками у доброй хозяйки. Тральщики появлялись на горизонте сразу штук шесть - десять. Сначала казавшиеся нам большими "стотонники" - рейдовые тральцы водоизмещением сто тонн. Мы не понимали, что означает "стотонник" и, слыша это название, считали, что названы они по фамилии конструктора, какого-то Стотонина. За ними шли КТ - катерные тральщики водоизмещением тонн 10 - 15. Рядом со стальными "стотонниками" деревянные КТ казались совсем малышами. "Стотонники", моряки иногда по-свойски называли их "стопудовики", солидно, не торопясь, заходили в устье Наровы. Часть их швартовалась к рыбацкому причалу около заставы, часть шла дальше, к причалу "Эстенгрика". А КТ уходили в устье Рассони и вставали там, уткнувшись носами в песчаный берег. Ребята говорили, что в прошлом году матросы с КТ учинили колоссальную драку на танцах с пограничниками, и с тех пор заходить в Усть-Нарву им не разрешалось. Им было совсем тоскливо, никаких поселений поблизости на Рассони не было. Матросы со "стотонников" сходили на берег, но далеко от кораблей без увольнительной отходить им не разрешалось. Для нас, ребят, приход тральцов был праздник. Мы гурьбой неслись к причалам и рассматривали корабли. Мечтали подняться по трапу на борт, но матросы на наши просьбы говорили, что надо просить разрешения у командира. А командиры, когда мы их об этом просили, не разрешали.
Матросы, в отличие от пограничников, охотно вступали с нами в беседу, иногда просили сбегать в город, купить курева или ещё какую-нибудь мелочь. Мы исполняли их просьбы мигом и с удовольствием. Сразу же заводилась дружба с матросами. Вскоре для нас они становились дядя Вася, дядя Петя и т.д. Потом, уже по бортовому номеру корабля мы узнавали, какой тральщик пришёл, и кого на этот раз из своих друзей-матросов мы увидим.
Пограничники искоса поглядывали на матросов. В робах и ботинках ГД (флотское название рабочих ботинок, сокращённо от "говнодавы") вид у них был не такой шикарный, как в парадной форме, но все равно, я заметил, что рядом с моряками солдаты чувствуют себя немного скованно. Когда матросов со "стотонников" увольняли на берег, почему-то от них всегда доставалось нашим местным матросам с поста СНиС. Их били регулярно. Может, доставалось им за больно уж вольготное житье на берегу, по сравнению с матросами с тральщиков. Снисовцы, бедняги, старались в эти дни не появляться лишний раз на улице, но на вахту идти надо. Тут их и подлавливали.
Действительно, два года прошло, как война кончилась, а тральщики продолжали выходить на боевое траление. И неделями утюжили море. Мореходность у них была небольшая и, чуть начинало штормить, они бежали в укрытие. Но летом на Балтике не так много штормов, и времени они проводили в море очень много. А стоило такому "стотоннику" напороться на мину, от него бы одни спасательные круги остались. Затралив мину, они или расстреливали ее из пулемёта, или подрывали. Расстрелянная мина чаще всего просто тонула, унося с собой на дно пару сотен килограмм тротила и неизвестно, что с ним будет в дальнейшем. Вдруг рванёт в самый неподходящий момент. Взорванная же мина просто переставала существовать. Для подрыва спускали на воду "тузик" - шлюпку на двоих, с минёром и гребцом. "Тузик" подгребал к мине, на рога которой минёр навешивал подрывной заряд. Потом поджигал бикфордов шнур, после чего гребец, а то и оба они вместе начинали быстро - быстро грести. Давал ход и тральщик. Отойдя от мины на "тузике" метров на тридцать - сорок, с таким расчётом, чтобы осколки от разорвавшейся мины пролетели над ними, минёр и гребец падали на дно шлюпки и ждали взрыва. Корабль же уходил на такое расстояние, чтобы осколки до него, наоборот, не долетели. После взрыва тральщик подходил, забирал людей и "тузик". И так до следующей мины.
Естественно, человек чувствует себя на боевом тралении напряжённо. Обычно корабли обходят опасные в минном отношении районы, а тральцы специально шастают там с тралами. Но ведь трал-то он тащит на буксире, позади себя. Параванов - тралов, крепящихся к носу корабля, у стотонников, насколько я помню, не было. Надежда на то, что тральщики специально строились с небольшой осадкой, мины обычно устанавливали на большую глубину, чтобы не расходовать их на всякую шушеру типа рыбачьих баркасов или посыльных катеров. Уж если подрывать, так солидное судно. Но ведь сколько мин срывалось с якорей и свободно плавало в море. А ведь многие матросы служили ещё с войны и были уже далеко не юношами романтического возраста. И адреналин от хождения по минным полям им совершенно не был нужен. Вот они и "размагничивались", как они говорили, на берегу. Правда, под словом "размагнититься", они понимали нечто большее, чем просто прогулка в красивой форме в парке на берегу. Желательно было при этом махнуть энное количество граммов и найти соответствующую девицу. Вот тогда, размагничивание проходило по полной программе. Битье морд снисовцам, видимо, тоже вписывалось в программу размагничивания. А матросы с КТ в это время угрюмо гоняли в футбол на ближайшей к Рассони поляне.
Однажды моряки устроили на Нарове морские учения. Два стотонника встали на якоря посреди реки, а КТ, выскакивая из Рассони, поливали их огнём из единственного имеющегося у них на борту крупнокалиберного пулемёта. В ответ крякали сорокапятки тральцов. Выстрелы, конечно, были холостые. Мы в полном восторге наблюдали за этой баталией, стоя на берегу. Но все это было гораздо позже.
А тогда, приехав в Усть-Нарву, мы ждали, когда построят финский дом, который был предназначен для нас. Из Электростали к нам после этого должны были приехать мама с бабушкой Варей, Людой и Светой. Мы их не видели несколько месяцев. И, конечно, здорово по ним соскучились. По счастливой, как мы считали, случайности, дом наш оказался через один дом от Петрусевых. Строили его стройбатовцы-эсэсовцы. Приходя к нашему будущему дому, мы с Додкой понемногу общались с ними, тем более что по-русски почти все они более или менее изъяснялись. Научились за два года то ли плена, то ли службы. Это были аккуратные, добросовестные ребята. Работали они медленно, но делали все тщательно. Очень почтительно относились они к начальству. Поскольку наш папа тоже был в числе начальников, а мы были его дети, некоторые отблески этой почтительности падали и на нас.
Иногда они немного рассказывали о своей службе в СС. С трудом скрывали восхищение, вспоминая, как Гитлер принимал парад новоявленных прибалтийских эсэсовцев: латышских, эстонских, литовских. Несколько часов, пока проходили мимо него дивизии, он простоял с поднятой в нацистском приветствии рукой.
Эти стройбатовцы-эсэсовцы были, в основном, высокие, крепкие белобрысые парни. Очень спортивные. По выходным у них часто проводились соревнования по лёгкой атлетике между ротами, взводами. Особенно азартно они резались в волейбол. Мы приходили болеть за своих знакомых. Играли они профессионально. Мы, видавшие до этого только игру, в лучшем случае, старших ребят, не узнавали этой вялой, монотонной игры. Настолько резкое, непредсказуемое разворачивалось перед нами зрелище! Оно захватывало даже самого далёкого от спорта.
У папы был водитель тоже из этого стройбата. Имени его я не помню, фамилия была Шмидтс. Так к нему все и обращались. Судя по фамилии, он был из облатышившихся немцев. Но его родители считали себя, видимо, латышами. Они не уехали из Прибалтики в Германию в 1939 году, когда после ввода наших войск, в соответствии с так называемым "Пактом Молотова - Риббентропа", покидали её этнические немцы. Шмидтс был очень высокого роста со спортивной фигурой, с открытым приветливым лицом. Ему было лет двадцать пять - двадцать шесть. Машину содержал Шмидтс в идеальном порядке, с нами с Додкой всегда шутил. Мы между собой называли его Шпиц, иногда по ошибке вырывалось у нас и при обращении к нему: дядя Шпиц. Он добродушно смеялся вместе с нами.
Нам с Додкой папин водитель очень нравился, но папины сотрудники, когда мы как-то поделились с ними нашими восторгами в отношении Шмидтса, сказали, что с ним не все так просто, и что по отношению к ним держал он себя не так приветливо и даже несколько высокомерно. Может быть, так оно и было. У прибалтов в крови повышенное уважительное отношение к начальству, немцы за несколько веков владычества Прибалтикой в этом плане их чётко выдрессировали. Но у меня в памяти Шмидтс остался доброжелательным, очень симпатичным парнем. Хотя теперь понимаю, что был он не так прост, как казалось тогда нам с Додкой.
Папа говорил, что ему он в поездках рассказывал несколько больше о службе в СС, чем обычно рассказывали латыши-стройбатовцы. Кстати, он и в СС был водителем. За рулём он был с детства. На хуторе у его отца была машина и он водил ее ещё мальчишкой. Очень своеобразно относился Шмидтс к водительским приметам. Он с презрением говорил о тех, кого бросала в панику перебежавшая дорогу кошка. Даже чёрной кошки он совершенно не боялся и говорил, что все это суеверия, в которые могут верить только глупые женщины. Но вот если дорогу перебежит "петук", тут он поднимал указательный палец и многозначительно покачивал им, то жди крупных неприятностей. Не раз мы останавливались и ждали встречной машины из-за "петука", который имел неосторожность перейти нам путь. Не знаю, как себя вёл в таком случае Шмидтс, когда вёл машину в эсэсовской колонне, но у нас заставить Шмидтса проехать сразу вслед за "петуком", было невозможно.
Потом, когда мы уже уехали из Усть-Нарвы, папа узнал, что Шмидтс успешно прошёл все проверки, демобилизовался в начале 50-х годов, женился и остался жить в Нарве. Мы за него тогда порадовались.
Сейчас, когда показывают по телевизору латышских легионеров-эсэсовцев, которые маршируют по улицам Риги, я вспоминаю нашего "дядю Шпица". Неужели и он среди них? Очень может быть, если жив. Ведь они получают в Латвии повышенные пенсии, вряд ли для него этот момент оказался бы несущественным. Но я все ухожу от первых дней после нашего приезда в Усть-Нарву.
Свободное копирование
